Страница 31 из 50
Я думаю, – внес свое дополнение старый виртуоз, – что он с лихвой затем
отработал свое прощение. Концертировал он во всех крупнейших театрах мира.
Оставил после себя гигантское количество записей. Впрочем, revenons a nos
moutons, то есть секретарям. Минут через пятнадцать секретарь НКВДистов
вернулся и говорит:
– Айда! Показывай мне своего Раскольникова, я с ним побеседую.
Консерваторский секретарь запер их в своем кабинете. Часа два они там
толковали. О чем они так беседовали, того я сказать не могу, но думаю, что
уговорил он новоявленного Сальери молчать…
Через какое– то время его перевели в столичную консерваторию. Он пришел ко
мне попрощаться.
Стал у окна. Долго молчал, потом говорит.
– Лучше бы я к вам не приходил, а сразу наложил на себя руки.
– Ну, ну, – принялся успокаивать его секретарь. То, что произошло, то
произошло. Нужно продолжать учиться, жить…
– А кто же за все за это ответит? – требовательно спросил Раскольников-
Сальери.
– Ты– талантливый человек, – ответил ему секретарь. – Можно сказать,
музыкальный гений. Тебя, я уверен, из-за этого и простили! А ответят? Тот,
кому надо, тот и ответит!
– Внуки мои ответят, – мрачно предрек гений и вышел из кабинета.
Секретарь усмехнулся и бросил ему вдогонку:
– Ты вначале детей заведи, а уж потом о внуках думай.
На следующий день в молодежной газете были опубликованы материалы дела о
злостном убийстве талантливого юного дарования. «Троцкистско-зиновьевские
собаки покусились не просто на личность” писал журналист-молодежник.
“Они подняли руку на молодое советское искусство»! Вот такая невеселая
история, – старый виртуоз красивым жестом тронул свои седины. – Впрочем, не
будем о грустном. Давайте-ка, я вам лучше свою оранжерею покажу! Я, знаете
ли, увлекся цветами на старости лет. Они безгрешны как ангелы и дети.
Пойдемте, я вам их покажу…
Они вышли из залы. Проворный слуга принялся убирать стол. Вскоре на нем
осталась лежать только фотография, c пожелтевшего глянца которой на
опустевшую комнату смотрели красивые, счастливые, улыбающиеся молодые
люди…
Год, век, вечность
1. Он часто заходит в этот магазин старых пластинок на многолюдной
улице большого города. Ему нравится перебирать пожелтевшие, истрепанные
конверты, вглядываться в фотографии знакомых певцов на обложках. В этом
есть что-то от случайной уличной встречи с давно позабытым школьным
товарищем. Огорошенный, вы мучительно силитесь вспомнить, кто бы это мог
быть? Вы до предела напрягаете свою память, вслушиваетесь в прокуренный,
глуховатый говор собеседника и вспоминаете: «Ба, да это Юрасик из 10-б,
рубаха-парень, сорвиголова, вожделенная мечта старшеклассниц”. Придя в себя
от этого открытия и оправившись от конфуза, до вас вдруг доходит … «Эх,
брат, эко потрепало нас безжалостное время»…
Больше всего его знакомых находится в секции Rock, с нее он обычно и
начинает, но сегодня решил полистать раздел «French music».
Пластинка Эдит Пиаф, такая старая, что на ней даже истерлась дата выпуска.
Шарль Азнавур – диск, датированный 1963 годом.
Мирей Матье, Далида – «пласты» выпуска начала семидесятых. Он уже
отходил от стенда, как взгляд его привлекла пластинка «Джо Дассен» запись
19…, последующие цифры были замазаны черным фломастером. Фотография
тоже выгорела, но на ней все еще была видна застенчивая белозубая улыбка и
вьющаяся мелким бесом копна волос. Когда-то он видел такую же пластинку,
держал её в руках, завидуя кучерявой бестии, глядевшей на него с глянцевой
поверхности конверта. Но было это далеко и от этого магазина, и улицы, и
города, и страны, совсем в другой, потерянной навсегда жизни. Но ведь что-то
же осталось в памяти. Но что? Почти ничего. «Хрущовка» на окраине. Запах
кислой капусты, горелого лука…
Он, не раздумывая, отдал названную продавцом сумму и, не задерживаясь
более на этой «ярмарке вчерашнего дня», отправился домой…
Дома он сварил кофе. Добавил в чашку немного коньяку.
Алмазная игла легла на шершавую черную поверхность. Плавающим
гитарным звуком наполнилась квартирная тишина.
– Tu sais, – сказал певец.
2. – Ты знаешь, больше всего я люблю розы, мороженое и Джо Дассена, -
сказала она ему в первый день знакомства. Они познакомились на институтской
вечеринке, и он вызвался проводить её до дома. Они шли по шумному
проспекту. Он – не лишенный привлекательности молодой человек, одетый в
лишенную модельером самобытности куртку. Она – стройная эффектная
блондинка, укрытая в черный кожаный плащ, отражавший блики уличных
фонарей.
– Мороженое я тоже люблю, правда, сливочное и к розам вроде бы не имею
заметного негатива. Но я не понимаю, как можно любить Джо Дассена! -
возразил он. – Другое дело Заппу, Дилана или, на худой конец, Лео Самерс, но
Дассена? Все эти «Елисейские поля», «Индейские лета». «Си тю не экзистэ
па» Это же дикий эстрадикус советикус. Да и внешне он напоминает скорей
нашкодившего бесенёнка, чем певца.
– Неправда, – решительно возразила она. – Он милашка! Он шармер! Не чета
некоторым, – и она с усмешкой скользнула взглядом по его унылым мокрым
башмакам. – А какой голос! Мягкий, обволакивающий, гладящий и чуть
шероховатый, как велюр. А какой у него французский язык! Боже, какой язык!
Французский язык! Лицо его сморщилось на манер печеного яблока. Разве это
язык? Другое дело– английский: герб, фейс, флет, фак. О! Пардон, я кажется,
увлекся.
– Ничего, – успокоила она. – Ты так говоришь, потому что не знаешь
французского.
– Кто? Я не знаю! – воскликнул он. – А что его знать: седуксен, пермедол,
закидон и шерше ля фам. Вот и весь французский!
– Да, это вполне богатый задел для предметного разговора о тонкостях
французской речи, – ответила она с саркастической улыбкой. Она имела право
на сарказм, французский для неё был как родной. Учила его в спецшколе, и
сейчас в институте иностранных языков…
Осенний вечер переходил в ночь. Свет автомобильных фар скользил по
мокрому дорожному полотну, отчего дорога походила на огненную реку…
– А вот и мой дом, – сказала она, указывая на серую в подтеках девятиэтажку.
– Пока, – бросила она на прощанье. И звук её шагов стих в подъездных
сумерках.
– А она очень даже ничего, – подумал он, поворачивая к остановке. – Только с
таким куртецом… – он с ожесточением стряхнул с рукава мокрый желтый лист,
– шансы мои сведены практически к нулю! Розы и мороженое за неимением
франков, долларов и банальных рублей отпадают автоматически. Стать
Дассеном…
И он перерыл музыкальные и киножурналы.
Дассен, писали там, родился в известной артистической семье. Рос в богемном
окружении. В доме всякий вечер – джаз и артистическая тусовня. Окончил
университет в Мичигане. Изучал иностранные языки. Санскрит и, кажется,
русский. Писал для «Плейбоя». Снимался в кино, но бросил и неожиданно
запел мягким, сочным речитативом, который сводит с ума детоспособного
возраста женщин и чиновниц от советской культуры. «И здесь вы, «пролетарий
над Парижем», – усмехнулся он, закрывая последнюю страницу. – Что вы – лицо
с отсутствующим прошлым и сомнительным будущим – можете
противопоставить такому сопернику? – мучил он себя вопросами. Писать для
«Плейбоя», когда даже за его хранение можно получить приличный срок!?
Изучать санскрит? Но где достать учебник, если даже букварь продают по
справке ГОРОНО.
В итоге, содрав с дрянной магнитофонной записи гармонию и слова
нескольких дассеновских песен, он спел их на вечеринкe, которую в небольшой