Пути-дороги

— Где?

— Казакам, уходящим на фронт, какая–то девочка пирожки в это заворачивала.

Богданов окинул Клауса ненавидящим взглядом:

— Задержали?

Тот заморгал глазами:

— Не удалось, господин есаул…

Резко двинув креслом, Богданов вскочил из–за стола:

— «Не удалось»! Вы лучше скажите, что вам удается? Получать за бездействие деньги?

Поймав себя на том, что он повторяет слова полковника, оскорбительно брошенные ему вчера вечером, Богданов устало опустился в кресло.

Черт дернул его пойти на эту собачью службу, в контрразведку, где он принужден работать целыми сутками! Но он, есаул Богданов, выловит всю организацию и докажет полковнику, что он умнее и энергичнее его.

Богданов пристально посмотрел на Клауса и холодно произнес:

— Идите! И не показывайтесь мне на глаза, пока не нападете на след комитета.

Клаус, обрадованно вскочив, уже хотел было скрыться за дверью.

— Постойте! Скажите, чтобы ко мне привели, как его… ну, арестованного на кладбище.

Два конвоира под руки ввели избитого до полусмерти Дергача, посадили его на стул и по знаку Богданова вышли из кабинета.

Богданов с любопытством посмотрел на арестованного.

«Ничего особенного, — подумал он. — То есть, абсолютно ничего. Нос кверху, на физиономии веснушки. Обыкновенный деревенский парень. Тоже… «организатор»!»

Дергач сидел молча.

Приоткрыв немного средний ящик стола, в котором лежал новенький парабеллум, Богданов откинулся на спинку кресла:

— Фамилия?

Дергач не ответил.

— Чин в русской армии?

Подняв голову, Дергач твердо посмотрел в глаза Богданову:

— Рядовой конного казачьего полка.

— Так… рядовой, — машинально повторил Богданов, критически осмотрев худенькую, но крепкую фигуру Дергача.

«Не пойму. Организатор… хм!» — И еще раз посмотрев на Дергача, спросил: — Каким отрядом командовал? Не скажешь? Что ж, великолепно! Я могу напомнить, если ты забыл.

Дергач продолжал безучастно смотреть в окно.

— Ну, хорошо, оставим это. А скажи, кто тебе голову перевязывал и пиджачок подарил? Да, кстати, чья это девчонка тебе еду носила? А–а–а! Не желаешь разговаривать? Что ж, дело твое.

Богданов встал из–за стола, прошелся по натертому воском паркету и остановился около Дергача:

— Слушай, Ваня! Парень ты молодой, жизни еще не видел — и вдруг умирать. Как же это, а?

Он достал серебряный портсигар, раскрыл его и протянул Дергачу. Тот отвернулся, проглотив слюну. Мучительно хотелось курить. Боясь, что Богданов прочтет это в его взгляде, он закрыл глаза и еще ниже нагнул голову.

Богданов, как бы разгадав его мысли, торжествующе улыбнулся:

— Не хочешь? Как угодно. А я закурю!

Он глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым. Ноздри Дергача невольно дрогнули, хватив запах голубоватой струйки. Богданов весело расхохотался.

— Так вот, Ваня, ты, я вижу, жить хочешь! — Он уселся напротив Дергача, положив свою холеную руку на его колено. — Брось дурить, Ваня! Ты коренной казак, что тебе в большевиках этих? Переходи к нам. Ну, чего молчишь? Давай руку и получай вахмистрские нашивки.

Ты подумай — чин вахмистра и всего лишь за пустяковую услугу. Ведь ты же знаешь, кто входит в подпольный комитет. Ну, одну–две фамилии…

— Сволочь! — тихо, но внятно произнес Дергач. Он попробовал было встать, но почувствовал, что упадет, и остался сидеть. — Кадетская сволочь!

Богданов, сделав над собой усилие, улыбнулся:

— Что ж ты ругаешься? Я с тобой как с человеком, а ты…

И, не найдя подходящего слова, нагнулся к Дергачу, с притворной лаской заглянул ему в глаза:

— Наделал глупостей, ну и довольно. А насчет нашивок будь уверен! И перед отправкой на фронт — недельный отпуск. Ну, как, а?

Дергач, держась за ручки кресла, с усилием поднялся. Богданов, настороженно следил за каждым его движением. Но увидев, что Дергач слишком слаб, чтобы броситься на него, стал спокойно ждать, что тот будет делать.

У Дергача от вчерашних побоев кружилась голова. Он провел рукой по забинтованной голове:

— Слушай, ты, жандарм! Мне все одно умирать. Но когда придут наши, они найдут тебя и в погребе, и в свинушнике, и везде, где бы ты ни спрятался, спасая свою паршивую шкуру.

Богданов вскочил с кресла, бросился к столу и, выхватив из ящика парабеллум, прохрипел:

— А, так, большевистская собака!..

В комнату тихо вошел Кушмарь. Быстро окинув острым взглядом Богданова и Дергача, он молча подошел к столу и взял из рук Богданова револьвер:

— Нет, Петька, из тебя, кажется, никогда не выйдет хорошего следователя. Дай–ка его мне, я его по–своему допрошу…

— Бери! — хмуро бросил Богданов.

Кушмарь довольно улыбнулся.

— Ну, вот и хорошо. Он у меня, голубчик, язычок развяжет. — И Кушмарь весело подмигнул Дергачу: — Правда, куколка? Мне кажется, что мы с тобой проведем сегодня превеселую ночь. У меня и не такие, как ты, разговаривать начинали.

Дергач, сплюнув сгусток крови на паркет, насмешливо проговорил: — Что ж, если так, то чего же вы до сих пор комитет не раскроете?

— Что, что?.. Что ты сказал? — подскочил к Дергачу Богданов.

Кушмарь криво усмехнулся:

— Оставь его, Петр. Мы с ним подробно обо всем потолкуем.

Взяв со стола колокольчик, он резко позвонил. У дверей вытянулись конвоиры.

— Уберите арестованного! Ну, а теперь, Петька, пойдем обедать.

Богданов посмотрел на часы:

— Идем!

Звеня шпорами, они вышли из кабинета.

Глава XVII

Быстро мелькают дубовые спицы больших колес, сливаясь в сплошные вертящиеся круги. Серые кони идут крупной рысью по мягкой скатерти проселочных дорог, легко мча исхлестанную пулями тачанку. А позади клубится серо–желтая степная пыль.

Марина, устало облокотившись на пулемет, закутанный в брезентовый чехол, задумчиво смотрит на колесо.

Солнце только что показалось. Его огненный шар, низко нависнув над просыпающейся степью, бросает золотые снопы косых лучей. В ожившей после проливных дождей траве звенят тысячи кузнечиков. Первые суслики настороженно вылезают из маленьких норок, встают на задние лапки, зорко всматриваются вдаль. И если, заслоняя лучи солнца, мелькнет над одним из них черная тень от крыльев ястреба, с пронзительным свистом мгновенно ныряют в норки.

Два месяца прошло с тех пор, как Марина ушла с отрядом. Два месяца кружит она с ним по хуторам и станицам.

Не раз приходилось ей за это время перевязывать под обстрелом раненых, выносить их с линии огня, из–под самого носа белых.

Марина не только ухаживала за ранеными, но и участвовала в бою. Она быстро научилась владеть пулеметом и вызывала восторг у бойцов своего отряда, когда спокойно строчила по цепям белых, идущих в атаку. Словно спелые колосья из–под ножей лобогрейки, ложились вражеские цепи почти у самого пулемета, ложились и уже не вставали вновь.

Однажды в бою под Екатеринодаром пришлось Марине перевязывать раненых на батарее. С тех пор овладела ею неотвязная мечта научиться стрелять из орудия. Даже, к командиру подходила с просьбой перевести ее номерным в батарею.

Командир, спрятав в усах улыбку, вдруг строго посмотрел ей в глаза:

— Ну, пошлю я тебя на батарею, а в лазарете кто будет работать? Ты что думаешь, революцию только артиллеристы делают? А ты, когда раненых под пулями перевязываешь, разве жизнью не рискуешь?

От командира Марина ушла смущенной, с растерянной улыбкой, но мысли научиться стрелять из орудия не бросила.

Вот и сейчас, везя со станицы медикаменты, она с тревогой думала о том, что командир батареи может забыть про свое обещание давать ей уроки артиллерийской стрельбы.

Марина вздохнула и устало закрыла глаза, стараясь задремать. Ее мысли в тревожном взлете перенеслись к Андрею. Где–то он теперь? Может, свалился где–нибудь в степи под ударом кадетской шашки. Или раненый лежит в глухой балке, всеми оставленный и забытый… И долго не могла сна оторваться от этих горьких дум. Слезы одна за другой катились с ее ресниц на загорелые щеки. Так, с мокрым от слез лицом, и заснула она под мерный топот лошадиных копыт.