Страница 25 из 146
Я последовал совету монаха и прошёл за странной процессией в храм, который действительно стоял неподалёку. Это было здание обычной византийской архитектуры. Храм был сильно запущен, мозаики были настолько закопчены свечной копотью, что уже невозможно было различить, что на них изображено.
Одержимого с трудом подтащили к мраморной плите, вмурованной в стену, заломили ему руки и прижали к ней. Он продолжал вырываться и истошно вопить. Все, кроме слуг, упали на колени и начали молиться, однако никаких признаков исцеления не было заметно. Подождав ещё немного, я вышел из храма и договорился с церковным сторожем, чтобы он за мелкую монету показал мне примечательные места острова.
Сторож оказался до чрезвычайности словоохотлив, и вскоре я пожалел, что связался с ним. Он описывал всё, чего касался его взор, каждый камень у дороги, дерево или яму. Всё у него было преисполнено глубокого мистического смысла. Камнями были отмечены места свершения разнообразных чудес, а ямы были темницами, правда, кто в них содержался, сторож не знал и по кругу называл два-три имени. Я не спорил с ним…
До крайности меня удивило местное кладбище. Вместо надгробий там и сям виднелись обломки колонн, куски карнизов и даже мраморные ступени. Оказалось, что мраморные детали для константинопольских дворцов вытёсывались на острове, потому что везти огромные глыбы по морю было бы затруднительно. Иногда мрамор раскалывался, и тогда негодные заготовки выбрасывали. Их-то и использовали местные жители в качестве бесплатных надгробий.
Подивившись такой находчивости, я повернул обратно, ибо стало быстро темнеть, а гулять ночью по острову я не хотел. Когда мы проходили через деревню, сторож, между прочим, рассказал, что её проклял местный святой (я не запомнил его имени), и теперь в ней не может быть более 39 домов. Как только где-нибудь начинают строить новый, сороковой, сразу же рушится один из старых. Поэтому в деревне есть специальный человек, который следит за тем, чтобы ненароком не построили лишнего.
Из темноты вдруг выскочил какой-то человек и, что-то мыча, начал дёргать меня за одежду. Я отшвырнул его и схватился за нож.
– Не трогай его, это Василакий,[42] наш юродивый, он не причинит тебе вреда, – воскликнул сторож, удерживая мою руку.
– Почему же вы не излечите его в храме у чудотворного надгробия? – спросил я.
Сторож удивлённо посмотрел на меня и пожал плечами.
Сегодня второй день пути. Дует попутный ветер, и, хотя на море развело волну и галеру покачивает, капитан велел поднять парус. Я с интересом смотрел, как с помощью сложной системы канатов подняли полотнище о трёх углах. Такой парус называется латинским. Галера сразу прибавила ходу и теперь идёт, опасно накренившись на левый борт. У рулевых прибавилось работы, и их сменяют чаще обычного.
Гребцы отдыхают, вёсла приподняты над водой, их рукояти вставлены в особые железные скобы. Иногда гребни волн задевают лопасти вёсел и разбиваются с хлёстким ударом. Некоторые гребцы разложили свои циновки на вёслах за пределами бортов и улеглись на них. Я спросил Никанора, не опасно ли это, но он заверил меня, что так делается всегда, поскольку на галере очень мало места; опытные гребцы не теряют равновесия во время качки даже во сне, а те, кто боится упасть, привязываются к ближайшему веслу.
Никанор – македонец, и, как все уроженцы этой страны, страшно хвастлив. Предметом гордости македонцев является то, что их страна – родина царя Александра. Никанор говорит, что он – отдалённый потомок царя. Этому, конечно, никто не верит, но слушают Никанора с удовольствием, ибо время безделья течёт медленно.
Старший над гребцами сидит на банке, поджав под себя ноги, и, прихлёбывая дешёвое скверное вино, которое на галере пьют вместо воды, врёт напропалую. Он может говорить и колокол, и два, пока его не остановят. Наверняка гребцы слышали его истории не по одному разу, но, судя по открытым ртам и горящим глазам, готовы слушать этот вздор вновь и вновь.
– Знаете ли вы, – посмеиваясь, говорит он, – что будущий царь родился осенью в месяц, который у нас называют лой, а у греков – боэдромион. Его мать, царица Олимпиада, не перенеся родовых мук, покончила с собой, однако Александр сам выбрался из её утробы.
Гребцы переглядываются и удивлённо качают головами, а Никанор продолжает:
– Рассказывают также, что у Александра было одно ослиное и одно собачье ухо, но он скрывал это и потому убивал всех своих цирюльников, а сестра царя была медведицей.
– Врёшь ты всё, – махнул рукой один из гребцов, как видно, наименее легковерный.
– Мужчины, рождённые в Македонии, никогда не врут! – бьёт себя кулаком в грудь Никанор. – Конечно, сам я ушей царя видеть не мог, но видел другое. Сам знаешь, что зимой, когда на Пропонтиде бушуют шторма, галеры стоят в гаванях, а моряки тискают своих девчонок в тёплых постелях. Но вот однажды вышло так, что нашему капитану (другому, не этому) предложили за зимний рейс столько денег, что его обуяла жадность, и он не смог отказаться. Гребцам тоже заплатили вдвое, и мы вышли в море.
В тот день, а было это на Сретенье, мы шли на вёслах, и вдруг гребцы стали кричать, что вёсла не поднимаются из воды. Я выглянул за борт и увидел, что их держат нереиды.[43] Я очень испугался, но не подал вида и крикнул: «Кто вы и что вам надо?» И тут они хором закричали: «Мы – сёстры Александра, ответь нам, смертный, жив ли царь?» Нереиды, понятное дело, не богини, но, всё-таки и не люди, врать им опасно, но я закричал в ответ: «Жив царь Александр, жив, и царствует, и правит миром». Нереиды обрадовались, захлопали ладошами по воде, запели от радости, стали водить хороводы вокруг галеры, а потом крикнули: «Плывите с миром и передайте привет нашему брату!». А вот если бы я не решился солгать и сказал, что Александр умер, нас наверняка бы потопили. С тех пор я в море зимой – не ногой. Нельзя испытывать судьбу дважды.
– Для нас каждый выход в море – испытание судьбы, – вздохнул тот гребец, который сомневался в словах Никанора.
И тут я заметил, что меня жестом подзывает капитан.
– Я помню, что обещал тебе перед отходом, и мне жаль, что приходится нарушать данное слово, но дело и вправду серьёзное.
– Что стряслось?
– Моему второму пассажиру совсем плохо. Он прихварывал ещё в Константинополе, но тогда я не придал этому значения, мало ли что может быть с мужчиной? Измотала женщина, перебрал вина, просто устал. Однако он уже сутки ничего не ест, а вот сейчас повар сказал, что рыцарь мечется в жару и бредит. И я боюсь: не чума ли у него? Крестоносцы уже не раз приносили чёрную смерть с востока…
– А он крестоносец?
– По виду – самый что ни на есть раскрестоносный крестоносец, а там – кто ж его знает? Конечно, у нас есть цирюльник, но он – бестолочь и пьянчуга. Я перед каждым плаванием собираюсь вышвырнуть его и нанять толкового, но всё никак руки не доходят. И вот теперь такое… Ты же понимаешь, если крестоносец подцепил чуму, я прикажу баграми вышвырнуть его за борт, иначе скоро здесь останутся одни трупы. Прошу: сходи и осмотри его. Ты можешь распознать чуму? Ради Христа, только не трогай его, замотай своё лицо, пропитай повязку вином и взгляни. Мне больше некого просить, а брать грех на душу не хочу. Если он умрёт от какой-нибудь другой хвори, пусть умрёт сам. Так что ты решишь?
Мне стало страшно. Я знал, что если у крестоносца чума, нас не спасёт уже ничто – ни багры, ни повязка, пропитанная вином, ни молитвы. Чума, как смола, липнет ко всякому человеку, и если она появилась, спасения нет. Мы ещё ходим, разговариваем, дышим морским воздухом, но на самом деле мы уже мертвецы.
С тяжёлым сердцем я отправился в каюту, где лежал крестоносец, распахнул дверь, чтобы было посветлее, и заглянул. Больной лежал на спине в одной измятой рубахе и стонал в забытьи. Это был рослый мужчина лет сорока, широкоплечий, с длинными спутанными волосами и вислыми усами. Бороду он брил, но сейчас щетина отросла, щеки впали, и крестоносец был похож на мертвеца. В каюте тяжело пахло потом, кожаной амуницией и железом. В углу на полу каюты валялись меч и кольчуга.
42
Василакий (греч.) – Васильюшко.
43
Нереида – в греческой мифологии морская нимфа.