Страница 53 из 85
— Даже не догадываюсь, — опустила я голову, как школьница.
Меня вообще покорял его голос, мягкий и доброжелательный, уверенный и убедительный. Не отпускало ощущение нереальности происходящего: я — и вдруг Аркадий Пальм, собственной персоной. Тот, что так пишет, так пишет! Да еще он обращается ко мне, да еще о моих писаниях говорит, в которые вчитывался… Общению очень мешало предубеждение, что этот человек — небожитель. Никак не получалось говорить с ним обычным тоном, что означало бы — на равных. Как это можно — при его-то эрудиции и опыте! Это только вид, мираж, будто тут сидел теплый улыбчивый человек, бесконечно притягательный. Поверить в происходящее и подняться до его уровня у меня психологически не хватало сил.
И ведь странно, к тому времени я знала многих собкоров центральных газет — и «Правды», и «Известий», и других, менее крупных — людей масштабных, серьезных, что застряли в нашем городе после крушения государства, но реагировала на них спокойно, не видела в них исключительности. Почему так, понять не могла.
— Значит, не дога-адываетесь… — медленно говорил Аркадий Яковлевич, шелестя бумагами и что-то выискивая в них. — Вот! — он ударил пальцем по странице, затем прочитал оттуда выдержку, где я описывала потасовку между соседом-садоводом и соседкой-бабкой, у которой была вредная коза, объедающая молодые деревца. — Это самое ценное: вы пишете о том, что не просто хорошо знаете, а что вошло в ваши представления и устоялось в них, как небо, деревья, ветер. В ваших произведениях нет надуманного, поддельного, скомпилированного. Понимаете? Все до озноба правдивое, прекрасное!
— Прямо «произведениях»… — с замешательством сказала я.
— Ну да! Если вы учтете мои поправки, то материал можно отдавать в печать. Но впредь руководствуйтесь одним принципом: писать только о том, что крепко знаете, — Пальм повернулся к хозяевам, молча наблюдающим за нашим диалогом: — Вы не подумайте, Любовь Борисовна молодец, она так и делает — ответственно пишет. Но я почему это говорю? Потому что сейчас молодежь начинает писать всякое, что и говорить не хочется. А дурное дело — заразное, вы же знаете. На будущее предупреждаю, чтобы не соблазнилась легкими дорожками.
— Она же не «молодежь», а взрослая, — сказал хозяин. — Ну что, Аркаша, обмоем это дело?
Пока Аркадий Яковлевич раздумывал с ответом, я сгребла свои бумаги и поспешила откланяться.
— Вы извините, мне надо идти, ученики вот-вот придут, — врала я наобум.
Домой ушла не только с поправками от самого Пальма, но и с его телефоном, адресом и обещанием прийти в гости.
— Я покажу вам свои книги, кое-что подпишу на память, — сказал он.
После своего пятидесятилетнего юбилея, когда у меня вышло несколько сборников, я навестила Аркадия Яковлевича, подарила их и отблагодарила за участие. Постепенно мы познакомились ближе и начали встречаться регулярнее. Часто, идя на прогулку в парк им. Шевченко, он по дороге заходил к нам, у нас ведь библиотека была побольше. Аркадий Яковлевич, буквально прикипал к ней, а потом мы отправлялись гулять вместе и долго беседовали о том, что он там высмотрел. Темы у него не переводились. Да и на рынке встречались постоянно, действительно, заглядывая туда по утрам, в виде прогулки.
Вспоминая сейчас то время, я думаю, что это были и не встречи, а какой-то новый образ жизни, в котором Аркадий Яковлевич являлся неотъемлемой составной частью. Все ткалось из мельчайших деталей: я показывала ему комнату, в которой мы впервые прочитали его статью, рассказывала, как мы ее обсуждали, как ждали других публикаций, вообще говорила о своем студенчестве. Конечно, ему было приятно, он слушал с улыбкой и обширно вспоминал былую историю и события, освещенные в статях. Получалось, что ненаписанного оставалось больше, чем написанного. Но как говорится — таковы законы жанра. То, приехав с очередной книжной ярмарки, мы сидели часами и рассказывали ему о ней: и кто из издателей там был, и с какими книгами, и кто был гостем ярмарки, и кого наградили, и множество таких деталей и пустяков, которые невозможно упомнить. Как и в обычной суете-маете людей.
Эти беседы сблизили два периода нашей с мужем жизни, в которых существовал Пальм — период открытия Пальма и период присутствия Пальма с нами. Периоды были разными: первый отличался творением мифов и созданием кумира, а второй — познанием его. Но сближало их, эти периоды, два утешительных момента: то, что приблизившийся кумир не был развенчан, не оказался мельче в глазах, не разочаровал, даже не дал подумать о его обычности; и то, что в обоих периодах Пальм держал такой высокий духовный уровень, что нам оставалось только подтягиваться и подтягиваться к нему. И нам с мужем это нравилось.
Так продолжалось до поры, пока не заболел мой отец. Это был самый длительный перерыв в нашем общении, но потом возникали другие паузы, короткие, но частые. Я болела и хандрила и очень не хотела показывать это знакомым, не хотела навевать на них то, что мучило меня саму, так что последнего раза, когда мы виделись, я не помню. Еще долго мы перезванивались. Затем в начале 2005 года я по приглашению руководства начала работать в издательско-полиграфическом комплексе «Зоря», возглавляя и развивая редакционно-издательский отдел. Работа была далеко от дома, сложная по существу, я нечеловечески уставала, и это меня окончательно вынуло из внутренней жизни… А когда я вернулась в нее, Аркадия Яковлевича уже давно с нами не было.
И все же до самого конца я не победила в себе исключительное отношение к Аркадию Яковлевичу. Он остался для меня праздником, ибо сколь бы простым и доступным ни казался, но всегда в нем оставалось что-то нездешнее, заоблачное, вроде навеянное иными мирами.
О, ярмарки книжные…
Это знакомство состоялось в пору, когда после распада СССР еще пытались сохранять былую мощь и былой размах всесоюзные книжные ярмарки. Но границы, таможни и банки, как зараза, гробили любой энтузиазм, били людей по нервам, рукам и планам. Эти уродцы поселились в привычных для нас пределах, разъединив брата с братом и друга с другом, и принялись с настойчивостью кислоты разъедать наши системы и связи, заодно подтачивая наши попытки сохранить себя на прежних просторах хотя бы собственными усилиями. Увы, увы — скоро мы уже не могли ездить на закупки книг в Нижний Новгород, Ленинград, Ростов-на-Дону, Кисловодск и встречаться там с коллегами из Калининграда, Белоруссии и Урала, Сибири и Дальнего Востока, из Казахстана и Баку, из Прибалтики и Москвы — поле нашей деятельности скукожилось и потеряло краски. Нам, отроду живущим и действующим в условиях советской роскоши, привыкшим к грандиозным масштабам своей Родины, к ее шири широкой и размаху богатырскому, в том числе и в восприятии мира, в образовавшихся закутках стало душно, темно и пыльно. Никаких чудес, если считать чудесами хорошие неожиданности и достижения, в закутках испокон веку не случалось, не было их теперь и не могло быть впредь. Так из полевого родника не возникает море там, где нет неограниченного живительного круговорота и обновления через океан. Если скован свободный и неудержимый выход в открытое пространство, вся вода остается на месте, застаивается и превращается в болото.
Так было и с книгопроизводством и книгораспространением. Издатели теперь очень осторожно планировали новые тиражи. О сотнях тысяч экземпляров пришлось забыть, к покупателю пробиваться получалось все труднее, завоевывать его — стоило неимоверных усилий. В Россию проехать можно было, но только на экскурсию, ибо условия для сотрудничества с нею были похоронены. А у нас на месте кое-как возникали и тлели скудные и скучные книжные очаги то в Киеве, то во Львове — больше как рекламные мастер-классы по части «новой украинской мовы и культурных ценностей». Закат добра…
Были мы и там и сям по пару раз, вынося все более безрадостные впечатления. Наконец на этих ярмарках начало разить таким политическим амбре, что книги стали далеко не главными объектами. В качестве первых звезд замелькали то персоны типа Оксаны Забужко, то публичной интеллектуалки и поэтки Марии Матиос… Дорвались. Знакомилась я с ними, общалась, культурно принимала в подарок книги с автографами... Хорошо еще, если появлялся Андрей Курков.