Черная стая

В последнем отчаянном порыве император решил бросить в бой резерв -- Среднюю и Старую гвардию. Он лично выстраивал полки перед наступлением и вел их вперед до самого Ле-Э-Сент, где его сменил Ней. Как на параде маршировали грозные усачи в медвежьих шапках, и били барабаны, и знамена развевались на ветру. Ней, под которым только что убили пятую лошадь, вел их вперед с саблей в руке и победа, казалось императору, была так близко.

Строевым шагов гренадеры и егеря взошли почти на самую вершину холма, но противника все еще не было видно. И только вдали виднелась в пороховом дыму группа всадников, из которой, перекрывая шум битвы, прозвучал грозный голос:

-- Мейтленд, ваше время! Гвардия! Встать!

Как легендарные воины, выраставшие из драконьих зубов, перед французскими колоннами возникли тонкие красные линии британских солдат, поднимавшихся из некошеной пшеницы, и дружный залп полутора тысяч мушкетов Браун Бесс встретил наступающих смертельным огнем, сразившим более трехсот ветеранов. Замешательство было полным, ряды Средней Гвардии смялись, залпы один за другим обрушивались на пришедших в смятение французов. Не давая врагу опомниться, гвардейцы Мейтленда бросились в штыковую атаку, сметая неприятеля с холма. Егеря в панике устремились вниз, но англичане, повинуясь приказу, хладнокровно вернулись на свои позиции.

Подоспевшие к этому часу войска Цитена атаковали дивизию Дюротта у Папелота, а вскоре к нему присоединился прибывший последним корпус Пирха. Завидев это, Блюхер отдал приказ о всеобщем наступлении Нижне-Рейнской армии, и корпус Бюлова с новыми силами ринулся на врага, засевшего в Планшенуа. Дом за домом очищали пруссаки деревню от яростно сопротивляющихся гвардейцев Наполеона, приклады скользили в мокрых от крови руках, штыки погнулись от ожесточенных ударов, пороховой дым ел глаза, крики бойцов и стоны умирающих неслись к затянутому свинцовыми облаками небу.

Эскадрон налетел на выбитого из Планшенуа врага, кромсая, рубя, топча копытами, сметая все на своем пути, гоня противника перед собой к потерявшей всякое подобие боевого порядка обезумевшей от ужаса армии.

В беспорядочной свалке Войцех, отчаянно ругаясь, едва разбирая своих и чужих, не размениваясь на хитрые финты и приемы, рубил направо и налево, стараясь только не отставать от несущегося плотной стеной эскадрона. Удар уланской пики пришелся ему в руку, чуть повыше локтя, и он, не удержавшись в стременах, кубарем полетел из седла, крепко приложившись затылком о предательский камень, торчавший из густой травы на заднем дворе какого-то полуразрушенного домишки. Гусары пронеслись вперед, и Йорик, оставшийся без седока, тихо заржал и ткнулся носом в щеку Шемета.

Из темноты выплыли несущиеся по небу густые облака, темно-синие, в золотых обводах заходящего солнца. В бескрайнем великолепии их причудливых нагромождений Войцеху чудились старинные замки, летящие на сияющих крыльях кони, и что-то еще, забытое, но невероятно важное, далекий сон, неясная мечта. Облакам не было дела до людей, убивающих друг друга на пропитанной кровью земле, прекрасные в своем равнодушии, они любили только ветер, и солнце, и свою свободу.

-- Размечтался, как последний дурак, -- сердито сказал себе Войцех, наспех перетягивая платком раненую руку, -- вставай, черт бы тебя побрал. Вставай и дерись.

Йорик встретил это решение радостным ржанием, и они снова понеслись вперед, догоняя эскадрон.

На холме Веллингтон поднялся в стременах и трижды махнул шляпой, командуя общее наступление. Весь день герцог носился под пулями и ядрами, появляясь в самых опасных местах, призывая и подбадривая, щедро делясь с солдатами своим хладнокровием и выдержкой. Его конь, игреневый жеребец Копенгаген, гордо держал голову, словно сознавая, что носит на себе великого полководца, от чьего слова сейчас зависит судьба миллионов людей, не только на поле битвы, но и во всей Европе.

Медленно двинулись вперед измотанные тяжелыми боями войска, британцы и немцы, голландцы и бельгийцы, пруссаки и брауншвейгцы шли в последнюю атаку, и Наполеон, бросив свою разгромленную армию на произвол судьбы, бежал, чтобы больше уж никогда не подняться, утопив в грязи не только императорскую корону, но и честь Франции.

В этот день звезда, в которую верил Наполеон, закатилась навсегда, и для мира взошла другая заря, на целый век сделавшая Англию не только владычицей морей, но ведущей силой Европы. Веллингтон доказал, что британское хладнокровное мужество и верность долгу стоят большего, чем яростный натиск завоевателя, непоколебимая стойкость может противостоять самому жестокому напору, а верность слову выигрывает битвы. Здесь, на холмах Мон-Сен-Жан, он снова напомнил миру, что границы Британии -- берега ее врагов.

Здесь, в отбитой у неприятеля деревне Белль-Альянс, Веллингтон и Блюхер встретились, наконец, как победители, и пожали друг другу руки, и последний луч летнего солнца сверкнул из-за черных туч, затянувших вечернее небо.

Одно на всех

К десяти вечера распогодилось, молодая луна и отблески догорающих пожаров осветили усеянное телами поле битвы. Кое-где еще гремели выстрелы, отдельные части Старой Гвардии отходили с боем, в плотных, ощетинившихся штыками каре, унося императорских орлов. Темные силуэты пробирались между нагромождениями трупов, останавливаясь, нагибаясь к земле -- свои ли, французы ли, кто их разберет? У Войцеха, вернувшегося на дежурство при прусском главнокомандующем, во рту набегала горькая желчь при взгляде на мародеров. Веллингтон тоже глядел в ту сторону, хмуря высокий лоб.

Короткая передышка в Белль-Альянс едва оставила гусарам время обтереть взмыленных коней и выпить по порции джина, которым щедро поделились англичане. Блюхер рвался лично возглавить преследование бегущего неприятеля, но Гнейзенау убедил старого фельдмаршала беречь силы и сам повел вперед уставшие, но все еще горевшие боевым задором прусские части. Британцы остались на месте, взяв на себя помощь раненым и последний долг мертвым.

Дороги заполнились толпами беглецов, лошадьми и повозками, теснившими и давящими друг друга в слепом ужасе, рвущимися вперед, подальше от хищного рева прусских боевых труб, барабанной дроби, мерного топота марширующих ног, гулкого отзвука копыт, заполнивших всю равнину. Подальше от штыков и сабель, от выстрелов в спину, от безжалостного врага, рвущегося отомстить за Линьи, за Аустерлиц, за Йену, за позор Парижского мира и Венского конгресса.

Черная смерть летела за ними по пятам под бледным серпом юного месяца, и они не смели оглянуться на нее ни через левое, ни через правое плечо. Быть беде, быть беде, -- стонала под тысячами подков земля, и солдаты бежали вперед, сломя голову, бросив оружие, бормоча на ходу молитвы равнодушным и пустым небесам.

Пехота шла по дорогам под барабанный бой, конница летела сквозь поля, втаптывая еще не созревшие колосья в мягкую землю, и мертвенный свет луны сиял на окровавленных клинках, вздымавшихся для удара, и падающих, как нож гильотины, как топор палача, как последний приговор войны.

Рука, перетянутая платком, отчаянно болела, рукав доломана отяжелел от сочащейся крови, голова кружилась, то ли от слабости, то ли от ненависти к врагу. Месяц наливался алым, темная земля морщилась под копытами от боли, сабля свистела в руке, рассекая ночную тьму, с всхлипом вгрызаясь в человеческую плоть, рубя и кромсая ее, как тушу на бойне.

Увлеченный погоней Войцех уж давно отбился от эскадрона, Йорик несся по брюхо во ржи, догоняя одиноких беглецов, думавших спасти свои жизни в стороне от всеобщего столпотворения. Впереди замаячили темные фигуры -- десяток, не меньше, но гонимый жаждой крови Войцех пришпорил Йорика, стремительно приближаясь к остановившимся при звуке погони французам.

-- Мы сдаемся, господин офицер! -- пожилой гренадер поднял руки, отбрасывая ружье. -- Пощадите!