Черная стая

В комиссию вошли как аболиционисты, так и апологеты рабства, и первое же заседание ознаменовалось бурными дебатами, чуть не перешедшими в потасовку. Лорд Каслри с трудом утихомирил горячие головы, и свидетельства очевидцев были, наконец, зачитаны перед собравшимися.

Войцеха привело в комиссию стечение разных обстоятельств. И уважение к Гумбольдту, и желание проявить себя на общественном поприще, и убеждение, что человеку не пристало быть чьей-то собственностью. И, в большой мере, стремление сбежать из дому как можно раньше, чтобы уклониться от утренних свиданий с Доротеей. Но зачитанные бесстрастным голосом секретаря комиссии записки воспламенили его гневом и жаждой справедливости. Он знал, знал, что корабли везут в Новый Свет живой товар, и осуждал рабство, но не считал его чем-то имеющим отношение к нему лично.

В Африке шла безжалостная охота на людей. Оторванных от племени и семьи пленников, сковав кандалами, гнали как скот к побережью в зной и ливень, грузили в тесные трюмы, где они, почти без еды и питья, задыхались от смрада и духоты. Зловоние впитывалось в деревянную обшивку, а крики и стоны умирающих сливались с протяжным пением, полным неизбывной тоски по дому. В пути гибла почти треть "товара", но торговля все равно оставалась крайне прибыльным делом. В Новом Свете рабов ждал каторжный труд на табачных, рисовых, кофейных, хлопковых и сахарных плантациях. Их жизнь отныне принадлежала владельцу, и цена ее шла наравне с прочим хозяйственным инвентарем.

Вскоре лорд Каслри, которому до сих пор казалось, что он борется с рабством в одиночку, несмотря на довольно представительный состав комиссии, отметил, что в лице юного прусского аристократа получил неожиданного, но весьма воинственно настроенного союзника. Войцех, едва проснувшись, мчался на заседания, и его голос не раз звучал, обличая, требуя, настаивая. Часть делегатов медленно, но верно, склонялась на сторону противников работорговли, хотя представители Испании и Португалии все еще артачились, блокируя подписание окончательного пакета документов.

Адмирал Смит понимал, что никакие документальные свидетельства и докладные записки не могут сравниться с личными впечатлениями. По его приказу в Вену были доставлены рабы с одного из последних кораблей, захваченных английскими моряками на пути в Соединенные Штаты. Освобожденных пленников поселили на загородной мызе, снятой для этой цели лордом Каслри, подлечили и поставили на довольствие. Британский шкипер Самюэль Ходжес, неоднократно ходивший во Фритаун на западном побережье Африки, был приглашен в качестве переводчика.

Завернутых в цветные ткани и меховые накидки чернокожих гостей представили комиссии. На изможденных лицах застыло выражение недоумения и удивления, но мистер Ходжес сумел пробиться сквозь стену недоверия, пообещав, что при первой же возможности вернет их на родину. Бесхитростные рассказы о долгом пути с колодками на шее, о бичах надсмотрщиков, о десятках погибших в дороге товарищей по несчастью, о голоде и болезнях тронули многие сердца. Представитель Португалии тут же попросил лорда Каслри о личных переговорах, француз украдкой утер глаза батистовым платком, а граф Шемет предложил собрать в частном порядке средства для скорейшей отправки освобожденных рабов в Африку. Заседание закрылось, негров отвезли обратно на мызу, но Войцех, впервые так близко столкнувшийся с представителями совершенно другого мира, решил познакомиться с их нравами и обычаями поближе.

Благополучно разминувшись с Доротеей и графом Кламом-Мартиницем в фешенебельном ресторане "Римская императрица", Шемет помчался домой, переодеваться и писать письма. Он так увлекся описанием своих впечатлений от утреннего заседания, что за окнами опустились сумерки, и выбираться из дому пришлось через заднюю дверь, на прием к князю уже съезжались гости. В Мёдлинг он добрался в полной темноте, но дом на окраине небольшого старинного городка нашел почти сразу же. За черным кружевом голых ветвей живой изгороди полыхал высокий костер, и до слуха Шемета донеслись низкие гудящие голоса, вторящие качающемуся ритму обитых мягкой кожей барабанов.

Завернувшись поплотнее в плащ -- вечером зима все еще напоминала о себе -- Войцех отпустил Юргиса греться в ближайший кабачок и толкнул калитку. Во дворе, вокруг костра, плясали темные фигуры, на эбеновых лицах, лоснящихся от пота, алым и золотым вспыхивали отблески высокого пламени. Две девушки с обнаженной грудью и в длинных юбках из яркой ткани, кружились, мелко перебирая ногами, их широкие бедра колыхались в такт дробному ритму трещоток и погремушек, которыми потрясали стоявшие в кругу мужчины. Ночной холод отступил перед огненной пляской, и от танцоров веяло жаром почище, чем от костра.

И барабаны. Длинные деревянные бочонки, покрытые с двух сторон шкурой и стянутые кожаными ремнями. Двое мужчин выбивали ритм, постукивая кончиками ловких черных пальцев по обеим сторонам своих инструментов. Еще один гулко колотил в барабан кривой тонкой палочкой. Под руками музыкантов дерево пело человечьими голосами, чужими, дикими, свободными. Здесь, в самом сердце Европы, Африка плела свою древнюю магию, и Войцех замер в безмолвии, качая головой в такт тягучему напеву и волнующему, страстному ритму.

На плечо опустилась чья-то рука, и Войцех, вздрогнув, обернулся.

-- Хорошая музыка, -- в темноте сверкнула белозубая улыбка Уве Глатца, -- настоящая. Плоть от плоти земли и неба, в ритме сердца.

В красноватых отсветах костра лицо оперного тенора казалось резче и жестче, золотистые волосы разметались под порывом ветра. Уве возвышался над Войцехом почти на голову, статный, широкоплечий. Словно викинг, вышедший из саг, над которыми он с изысканной иронией подшучивал в салоне Фанни фон Арнштейн.

-- Я уже был здесь, неделю назад и вчера, -- поторопился объясниться Глатц, заметив недоумение на лице Шемета, -- эта музыка завораживает, не правда ли?

-- Мне кажется, я бы тоже мог так сыграть, -- ответил Войцех, -- если удастся достать такой барабан. Может, они продадут мне один?

-- Они называются калангу, -- сообщил Глатц, -- и негры не расстанутся с ними ни за какие деньги. Впрочем, они вряд ли вообще понимают, что такое деньги. Но калангу -- священный барабан, его голосом говорят духи. В его ритме -- колдовская сила. Не боитесь, граф?

-- Не верю ни в колдовство, ни в духов, -- покачал головой Войцех, -- но не думаю, что негры со мной согласятся. Жаль, я бы попробовал. Это совсем не то, к чему я привык, но так даже интереснее.

-- Вы играете на барабане, граф? -- усмехнулся Уве. -- Право же, вы меня заинтриговали. Впервые вижу аристократа, не чурающегося такого неблагородного занятия. И, знаете что? Возможно, я мог бы вам помочь. Приходите завтра после спектакля ко мне в гримерную. Я попробую достать для вас калангу. Придете?

-- Непременно, -- кивнул Войцех, -- спасибо за приглашение, герр Глатц.

С утра Войцех корпел в комиссии над горой документов, составляя докладную записку для Гумбольдта, день просидел в библиотеке консерватории, безуспешно пытаясь отыскать труды об африканской музыке, и к вечеру сообразил, что билет в Бургтеатер, придворную оперу, купить опоздал. Пришлось проситься в ложу к княгине Радзивилл, что само по себе было не так уж плохо, но делало его легкой добычей для Доротеи. Уве Глатц тоже не внушал ему особого доверия, проскользнувшие в разговоре с Мари-Огюстиной намеки на ожидающее Шемета будущее каким-то образом связывались в мыслях с таинственным незнакомцем в павлиньей маске. Да и неожиданное появление тенора в Мёдлинге теперь казалось Войцеху странным и не случайным.

Но при взгляде на афишу все разъяснилось. В Бургтеатре давали "Негра" Антонио Сальери, и Уве Глатц исполнял в зингшпиле партию лорда Фолькленда. Простодушный сюжет оперы вполне искупали экзотические костюмы артистов, а Уве в роли переодетого негром британского лорда весьма потешно смотрелся в черном парике и ваксе. Но пел он превыше всяких похвал, да и актерская игра не вызывала нареканий. Так что его интерес к африканской музыке показался Войцеху вполне уместным, и он выбросил из головы дурные мысли.