Ласко́во

Романтичным казалось нам быть пастухом.

А на самом деле труд пастуха – адский. Попробуй-ка с ранней весны до “белых мух” ежедневно, без единого выходного, в зной и дождь, в холод и слякоть, от восхода до заката быть наедине со стадом. При этом к пастуху каждый мог придраться, отругать его из-за любого пустяка. Никак было не угодить всем хозяевам. Мало молока надоили – пастух виноват. Хотя знали: на пастбище в иное время “вошь пусти – найдешь”. Или потравила корова посевы – не съела ничего, только помять успела. Хозяин обнаружит, отругает последними словами, а иной еще и удержит осенью из оплаты. Никому не пожалуешься – мать не защитит, еще добавит: она о будущем лете думает.

Вот случай. Днём в стадо ворвались волки и унесли овцу. На крик пастуха никто из деревни не прибежал и беде не помог. Сильно обозлило это пастуха. Вечером, когда стадо пришло в деревню, посыпались от баб вопросы:

– Ва-аньк, никак волки были?

– А неуж собаки?!

– Унесли?

– А неуж принесли?!

– Ты-то вопе́л (кричал)?

– А неуж песни пел?!

Только так и мог выразить пастух свой гнев.

“Легче камни ворочать, чем в поле ходить”, – говорили в народе.

Толока

Еще вчера папаша и тятяша принесли из-под навеса рогулю. Затем папаша снял с дрог задние колеса, подкатил к рогуле, смазал, надел на ось, прокрутил, приподняв, и закрепил заторчками.

Бабуша с мамой наготовили праздничной еды. Работников много, работа тяжелая.

Меня разбудили на заре. В избе уже курили за разговором мужики, приехавшие помогать: из Махновки – дядя Лёшка, муж папашиной сестры Нюши, с сыном Колькой; из Тереховки – дядя Ваня Гусак, муж маминой сестры Орьки (Арины), с дочерью Нюшкой. Наши деревенские ждали на улице, пока папаша и тятяша разбирали зáдруги (вставные жерди), чтобы можно было ездить прямо через двор. Семеро лошадей были уже запряжены. Люди толпились, переговариваясь и посмеиваясь.

Я поднялся сразу, наскоро ополоснул лицо из рукомойника и побежал к своей рогуле. Папаша помог влезть на Ваську верхом, дал в руки повод. Сам, держа коня за узду, подпятил рогулю к хлеву, и мужики стали вилами набрасывать навоз.

Я прикидывал, кто из повозников может меня обогнать.

Конечно, я знал всех лошадей и повозников. У махновского Кольки конь лено́й, бегать не любил. Когда его стегали кнутом, он только усиленно махал обрезком хвоста. (В Махновке на хуторах кто-то ночью обрезал всем лошадям хвосты, чтобы сдать волос на спирт-денатурат). Тереховский конь старый, спокойный, повозником на нем наш Митька. Из наших, деревенских, обогнать меня некому: у тети Матрены кобыла молодая, так она сама старая, поедет только шагом. У других ребят лошади в беге уступали нашему Ваське – это проверено, когда гоняли коней в поле.

На полосах, куда возили навоз, за старшую была мама. Она указывала свои полосы и – где гуще, где реже сбрасывать навоз. Сбрасывала Нюшка Гусакова, а девки разбивали его по полосе ровным слоем.

В повозниках я уже бывал, управлять лошадью умел, однако сидеть верхом позади седёлки или стоять на оглоблях было не совсем удобно. Особенно если обратно с пустой рогулей ехать рысью. Хотелось как взрослые – туда, с поклажей, степенно идти рядом с телегой; обратно – стоять на рогуле, держа вожжи. Но папаша опасался, что ненароком упаду под колеса, и не разрешал. Митька тоже ездил верхом, а вот Ваня Тимохин и Колька махновский – как взрослые, на вожжах. Пусть, думал я, Митька и Коля Бобкин – верхом, они младшие, но я-то ведь ровесник Ване да Кольке махновскому…

Сперва начали удобрять дальние полосы – на Тя́миной деревне, пока еще не утомились лошади. Потом переезжали на ближние.

До первого завтрака (до “перехватки”) подводы шли друг за другом в определённом порядке. Возвращаясь порожняком, приходилось уступать дорогу встречным подводам, а последнюю заставать под погрузкой. Мужикам во дворе, а бабам на полосе отдыхать было некогда.

Часов не было, время определяли по солнцу. Например, говорили:

– Ого! Солнце уже в перехватку, а Груня только печку затопила.

Или:

– Солнце-то уже к обеду клонит, зато и есть захотелось.

– Скоро шабаш: солнце за́ лес покатилось.

Когда солнце поднялось в перехватку, последнему повознику с поклажей велели передать бабам, чтобы шли “перехватывать”.

Лошадей, не распрягая, оставили кормиться свежей травой, которую тятяша откосил и разложил вдоль изгороди. Для угощения работников бабуша напекла овсяных блинов с маслом и сметаной. Ели по очереди: сначала копцы́, затем повозники, и, наконец, подошедшие с поля разбивальщицы.

Подкрепившись, опять приступили к работе.

Ездить надо было через всю деревню. На улице уже играли маленькие ребятишки. У своих домов копошились старики.

Выехав за деревню, я всё же решился слезть с коня и править вожжами. И тут обнаружил, что вожжей-то и нет. Пришлось по оглобле снова взбираться на коня. Меня обогнал Митька, первым приехав и на полосу, и во двор.

– Ну что, хрен моржовый, – поддел меня Гусак, – заснул?

Пришлось признаться, в чём дело. Папаша принес вожжи и завож— жа́л коня, наказав мне ездить тихо. Я сразу почувствовал себя взрослее: когда ехал с навозом – гордо шагал сбоку, а обратно – нарочно гнал коня рысцой, чтобы телега грохотала и все видели, как я ловко стоя правлю вожжами. Вскоре я обогнал Митьку, но меня стал тревожить Ваня Тимохин, обогнавший сразу и Колю Бобкина и Митьку. Тимоха, самый молодой среди копцов, смеялся над ними:

– Эх, вы, на таких-то конях поддались моему Ване! А ещё взялись навоз возить.

Другие хозяева жалели своих лошадей и старались не подзадоривать нас на быструю езду. Егор Бобкин говорил своему Коле:

– Не беда, не беда, езди как ездил.

Папаша тоже не любил, чтобы коня гоняли без нужды, но промолчал. Я всё-таки не верил, что Ваня меня обгонит. И тут, когда я возвращался порожняком, меня вдруг остановил у своего дома дед Бобка:

– Пе-еть, постой-ка!

Я остановился.

– Гляди-ка: у тебя ось-то в колесе.

Пришлось слезть с телеги, осмотреть оба колеса. Вроде всё на месте – колеса, заторчки. И ось на месте. А дед ушел в избу. Ладно, думаю, приеду – скажу папаше. И тут мимо меня прошмыгнул на сивой своей кобыленке Ваня.

Пока загружали Ванину телегу, я стоял и едва сдерживал слезы: скоро выпрягать на завтрак, а я утерял свое законное место. За это меня постараются облить водой из ведра, если не убегу. А позору сколько!

– Чего ты стоял там? – спросил папаша под насмешки Гусака и других.

– Дядя Вася (так звали Бобку) сказал, что у меня ось в колесе.

Мужики захохотали. Кто-то спросил у меня:

– А где же должна быть ось, как не в колесе?

Папаша успокоил:

– Дурачок, ось и должна быть в колесе. Это дед пошутил.

– Вот снимешь колёса, тогда ось не будет в колесе, – сказал дядя Лёшка.

– А то ещё скажут: “заяц” в хомуте. Меня, помню, так поймали, как сейчас Петьку, – рассказывал дядя Миша.

Но мне от этого легче не было: Ваня-то ездил теперь впереди меня и уже наступал на пятки тёте Матрене. Я, расстроенный, даже не спросил: что значит заяц в хомуте. Уже потом тятяша объяснил и показал, где “заяц”. Оказалось, что это самый верх сомкнувшихся клещин, которые в зимнем, возовом хомуте обшивали кожей, а в летнем, пахотном – толстой мешковиной. В любом хомуте есть “заяц”, так же как в любой телеге есть ось в колесе.

…Уже над Каменкой поднялось и жарко палило летнее солнце. Рой слепней кружил над лошадьми и жалил их до крови. Повозники одну за другой ломали ольховые ветки, отгоняя слепней. Но это мало помогало. Самый леной конь Бобкиных, и тот побежал даже с возом. Подгоняемые слепнями сильные кони Митьки и Коли Бобкина с возами на пашне обогнали часто останавливающуюся кобылу Вани Тимохина. Обидно было уступать Ване завоёванное место. Тем более что перед тем моего коня первым подпятили к хлеву, хотя подъехали мы с Ваней вместе. Не выдержал Ваня, заплакал. А мы с Митькой и Колей были довольны, что всё встало на свои места.