Пока бьется сердце

23 сентября утром в 8.30, во время нашего завтрака, вдруг заговорило молчавшее до сих пор радио. В последнее время даже сигнала воздушной тревоги не было слышно. Мы замерли, вслушиваясь в слова, звучавшие из динамика. Передавался ультиматум немецкого командования руководству города Петергофа, что, если в 9 часов утра город не будет сдан, то от него останется груда развалин. Маму в это время вызвали на операцию: больница жила по своим законам. Не хотелось верить в происходящее. Думали, что это провокация, и все еще теплилась надежда на эвакуацию… Только не плен. Мы молча смотрели на часы: стрелка медленно ползла к 9.00. На всякий случай мы стащили матрац с кровати на пол в угол, подальше от окна, уселись на него и решили съесть шоколад, чтобы он не достался немцам. Это была единственная наша ценная вещь. Мы с сестрой давились шоколадом: трудно было глотать, спазмы сжимали горло…

Ровно в 9 часов начался обстрел, и почти сразу послышался лязгающий шум. Взглянув в окно, мы увидели прямо у нас под окном серые махины немецких танков с белыми крестами на башнях. Все произошло стремительно. Вдруг распахнулась дверь, и двое гестаповцев в серых блестящих плащах со свастикой на рукавах и небольшими топориками в руках направились в палату, где лежали больные. Нас, сидящих в углу на полу, они просто не заметили.

Сестра в школе изучала немецкий язык. Она закричала им: «Там больница! Туда вход запрещен!» Они наконец увидели нас, двух девчонок, с лицами, измазанными шоколадом. Схватив табуретку, гестаповец швырнул ее в нас, но мы успели пригнуться, и она, ударившись о стену, разлетелась. Они прошли в палату… Все тревожились за судьбу раненых красноармейцев. Но все обошлось благополучно: врачам удалось выдать их за городских ребят, попавших под обстрел. Их документы успели спрятать. Был отдан приказ об освобождении нескольких палат. Немцы развертывали здесь свой госпиталь. Одновременно по городу был развешен приказ: жителям за 24 часа покинуть город. За невыполнение – смертная казнь. Радио громко вещало, повторяя приказ.

Вскоре вдоль центральной улицы города были установлены виселицы. Все это было как кошмарный сон. Но все же это был не сон… Днем жители с незатейливой поклажей, взяв на руки маленьких ребятишек, потянулись из города. Куда они шли? Что ждало их впереди? Нас, то есть тех, кто был в больнице, пока не трогали. Горел город, горел дворец… Уже наши военные корабли со стороны Финского залива в упор начали обстреливать Петергоф. А над городом на высоте купола церкви распласталось безжизненное тело молодого красноармейца. Он занял эту удобную «высоту» для обстрела. У него была только винтовка. Позолоченная оболочка купола в первые дни войны была снята, а железная арматура купола не могла быть для него защитой.

Петергофский дворец, 1945 г.

Три дня мы прожили в городе. На улице на виселицах покачивались тела жителей, не успевших вовремя покинуть город. В основном это были женщины и дети… Жуткая картина. А что предстоит нам? Никто ничего не знал. Врачи и сестры выполняли свою работу. Больных было много. Теперь все были расположены в одной палате. Лежали и на полу.

Вдруг немцы объявили: «Срочно подготовить всех к отъезду!» Куда? Зачем? Подъехали большие немецкие фургоны. Нас затолкали в них и повезли. Получилось так, что мы, мать, сестра и я, оказались в разных фургонах. Поехали. Через зарешеченное окошко изредка вижу виселицы и качающиеся на них тела.

Передвижение по дороге немецких фургонов по направлению к Ленинграду привлекло внимание наших летчиков, и они на бреющем полете принялись обстреливать эту колонну машин. Немцы, остановив машины, попрятались в кювет. А мы были закрыты в фургонах. Нам только оставалось ждать своей участи.

Больные стонали, срывали в беспамятстве свои повязки. Текла кровь. А самолеты все снижались и обстреливали машины. Несколько фургонов загорелось. Тревожила мысль о матери и сестре. Расстреляв свой боевой комплект, самолеты улетели. Оставив на дороге горящие фургоны с людьми, немцы повезли нас дальше. Оказалось, они везли нас ближе к Ленинграду, в Володарку, где решили оборудовать русскую больницу. А рядом под ее прикрытием поставить орудия, которые прямой наводкой могли обстреливать Ленинград.

Для больницы было выделено 2 здания: в одном разместили больных, в другом поселили медперсонал. Это было двухэтажное каменное здание, окрашенное в ярко-синий цвет. Всему медперсоналу выдавали по 25 граммов хлеба и тарелку похлебки в день на человека. А нас было трое! Мы делили этот маленький кусочек хлеба на 4 части. Четвертая – это аварийный запас. Больше у нас ничего не было. Очень хотелось есть. Зернышки семян акаций после тщательного разжевывания превращались в горькую кашицу, которой я и старалась заполнить пустоту в желудке… Ленинград был совсем недалеко. Видно было, как горели Бадаевские продовольственные склады. Черный-черный дым поднимался вверх. Иногда вечерами вдруг раздавались крики: «Ура-а-а-а!», винтовочные выстрелы. Затем – ответный минометный залп. Это наши моряки-десантники делали попытку высадиться на берег и освободить Володарку. Но силы были не равны. Очень быстро «ура…» замирало, стрельба прекращалась…

4 октября 1941 года стояла теплая солнечная погода. Как ни странно, было тихо. Открыв окно, я села на подоконник и смотрела на окрестные луга. Казалось, что нет войны. Война – это бред сумасшедшего. Но мирная тишина скоро была нарушена. Начался обстрел: это наша артиллерия стреляла по немецкой батарее, установленной около дома, в котором мы жили.

В соседней комнате находились врачи, пришедшие с ночного дежурства. Они крикнули нам, чтобы мы с сестрой скорее бежали вниз, в подвал. Все кругом содрогалось от рвущихся вблизи снарядов. Когда я спускалась по подвальной лестнице, в подвальное окно влетел снаряд и разворотил передо мной лестницу. Но сам снаряд не взорвался, только разрушил лестницу и часть подвальной стены. Меня засыпало кирпичами, завалило вход в подвал. Видимо, я потеряла сознание. Через некоторое время я очнулась, а в сознании пронеслась мысль: «И вот я умерла…» И опять потеряла сознание. Очнувшись вновь, вдруг ощутила, что могу пошевелить мизинчиком на правой ноге. «Значит, я жива». Трудно было дышать, пошевелиться. Меня плотно придавила каменная масса. И темнота…

Часа через 3–4 меня освободили из каменного плена. Сначала трудно было устоять на ногах, меня покачивало во все стороны, в голове все шумело и кружилось, тошнота подступала к горлу, плохо стала слышать. Но и на этот раз обошлось. Вернулся слух, прекратилось головокружение. Но так хотелось есть…

Мы слышали, как за стенкой в соседней комнате, где жили медработники, говорили, что кто-то ночью проникал в сарай и скрупулезно соскабливал мягкие части с тощих тел умерших вчера больных. А днем в поселке продавали пирожки с мясом. Кошек, собак, не говоря уже о других (съедобных) домашних животных, в поселке давно уже не было.

В Володарке еще до войны был Дом для престарелых людей. Конечно же о них забыли, и они никого уже не волновали. У них не было сил даже принести себе воду… Все они тихо угасли. В голоде, холоде, без воды и человеческого участия. Мать старалась не сообщать нам подобные вести, но мы знали.

Однажды молоденькие сестрички, освободившись после дежурства в больнице, пригласили нас с сестрой составить им компанию в поход за картошкой. Они несколько раз уже ходили на бывшие колхозные поля, где росла картошка. Мы с радостью согласились. Может быть, удастся найти хоть несколько картошин в земле много раз перекопанного колхозного поля.

Медленно брели мы к полю, а над головами пролетел самолет с красными звездочками на крыльях. Мы обрадовались, радостно замахали руками. Но в ответ послышалась пулеметная очередь. Для летчика мы были уже не свои. А потом самолет, описав небольшой круг, сбросил бомбы на дачные домики, в которых жили обреченные на голодную смерть люди.