Суховей из поднебесья

Старик неожиданно прервался. Я с удивлением увидел, что его лицо стало сухим и жестким.

- И, как Большой Отец, - завершил он фразу, - карающий своих детей-предателей, он дал команду "огонь по штабам". Вот тогда у нас и началась гражданская война... настоящая.

О-го!... Совсем не так я представлял их историю. О Мао я читал, как о большом авантюристе с его гигантским скачком, о том, что как раз его вариант социализма стал приобретать нелепые формы, о том, как сжигали книги... Да, кстати!...

- А книги? - спросил я. - Вы сжигали книги! Так делали только вы и фашисты в Германии.

- Книги? - отстраненно переспросил китаец. Он снова посмотрел перед собой рассеянным мутным взглядом. А до меня, наконец, дошло, что старый человек с трудом переключается с одной темы на другую. Стали объяснимы все его предыдущие странные паузы.

- Что это были за книги? - продолжил он после некоторого молчания. - Что за книги были в Китае в то время? Больше всего было книг из Европы и Америки. Простому китайцу было непонятно, что за жизнь там описывалась. У европейцев всё было по-другому. Их повествования не были похожи даже на наши сказки. Не понятны были ни их разговоры, ни их желания, не понятно было, чему они радовались, отчего плакали. Много появилось и ваших книг, но они также были непонятны китайцу. Одной из первых ваших книг у меня было переведенное на китайский "Преступление и наказание". Я теперь знаю, что не с этой книги мне надо было начинать знакомство с Большим Братом, но тогда я воспринимал ее просто как нелепое нагромождение иероглифов, которые никак не стыковались друг с другом.

- Однако для малограмотного человека ... - старик ненадолго замолчал, переводя дыхание.

- Однако для малограмотного человека, - снова начал он, - книги имеют магическую силу. Для китайца гипноз европейских книг усиливался тем, что они были непонятны даже умеющему читать. Любая серая и пустая книжонка о Западе превращалась для человека, выросшего в китайской глуши, в библию. Если находились читающие люди, то им начинали внимать, как священникам. Обладание книгами и умение читать давало человеку большой вес в глазах окружающих. Помню, отец одним из первых в деревне принес домой такую книгу. Она была написана непонятными европейскими буквами, и никто не знал, что в ней было. Однако взрослые с гордостью показывали ее гостям. На книгу приходила смотреть вся улица.

Первым, кто ее прочитал и объяснил нам, о чем эта книга, был дядя Ли. Правда, я до сих пор сомневаюсь - мне тогда показалось, что он схитрил. Затем дядя перекупил книгу у отца за большие деньги. Отец не хотел продавать, но дядя упросил его, сказав, что книга ему очень поможет в Яньцзине.

- Не надо было отцу это делать, - неожиданно просипевшим голосом проговорил старик. Лицо его потемнело. Он поднял взгляд и тут же опустил его. - В большом городе книги обращались во зло.

- Зло!? - изумленно переспросил я. - Но как же книги могут быть злом?

Старый китаец продолжительно посмотрел на меня.

- Книгами с выгодой пользовались сорняки. С их помощью они поднимались над толпой, открывали себе дороги на высокие должности, получали доступ к богатствам. Китайцы верили любым книгам. Те стали дорогой не к знаниям, а к обогащению. Люди часто их не понимали, но если честные, не кривые душой люди говорили об этом прямо, то сорняки врали, обращая книги в должности, почет и деньги. Книги стали знаком принадлежности к особым сословиям.

Старик неотрывно смотрел на меня, причем так тяжело, будто это я писал книги, с помощью которых китайские сорняки врали честным людям.

- Великий Мао раскрыл китайцам на это глаза. Мао объяснил людям, что книгами их обманывали.

- А поняв это, - старик понизил тон, словно подводя черту, - люди стали озлобляться против них. И достаточно было однажды поднести к одной поганой книге спичку, чтобы их стали повсюду сжигать - без разбора и без всякой команды сверху. Люди освобождались от низкопоклонства перед ними, пробуждались от их лживого дурмана. Огонь горящей книги действовал на китайца очищающе, как желтый дракон, изгоняющий иноземное наваждение и зло.

Старый китаец замолчал, а я застыл в ступоре.

М-да! Немцы, конечно, сжигали книги совсем по другой причине...

В замешательстве я повернулся к окну.

Ну надо же! Вот тебе и дикая китайская деревня!... "Достаточно было к одной поганой книге...", "иноземное наваждение..."... Каждое высказывание китайца было настолько емким и не лишенным резона, что требовало времени на осмысление.

Вагон плавно покачивался, и это уминало во мне скомканные мысли, укладывая их в относительный порядок. Мерный стук колес расставлял в них акценты. И все это происходило под слабое колыхание проплывающих за окном раскинутых полей и перелесков. Поезд уносил нас в глубины державы.

- Почему же вы назвали это культурной революцией? - спросил я.

Китаец поднял на меня взгляд. Ему опять понадобилось время, чтобы переварить вопрос.

- Потому что революция научила людей различать сорняки. Мы прозрели, мы поднялись, мы увидели сорняки в самих себе, увидели, как в погоне за богатством рождается зло, как оно прикрывается маской добра. Разве это не есть настоящая культура? Но мы поняли это не по мертвым книгам, а взглянув в зеркало - внутрь самих себя.

- Но, - возразил я, - для культурной революции нужны литература, искусство. Как у нас, например, Горький, Маяковский...

- Наша революция, - переварив мою тираду, проговорил китаец, - не имела своего Горького.

Я осекся. Тут в моей памяти всплыла давно подзабытая деталь - в годы китайской культурной революции в их театрах шли постановки пьес, написанных женой Мао, и только ее. Все остальные авторы - главным образом европейцы и американцы - были запрещены. Я непроизвольно усмехнулся. Ведь, даже несмотря на нехватку национальных авторов и гипотетический вред европейских и американских книг, о какой культуре можно здесь говорить - без книг Горького, Чехова, Шекспира, без музыки Бетховена, картин Рафаэля?

- Все равно! - возразил я. - Если не было своих писателей, то мир велик - взяли бы других. Разве культура - это только лишь понимание чего-то там?

Я постучал пальцем по голове. Китаец посмотрел на мой палец недоуменно раздвинувшимися щелочками.

- Это душа! - воскликнул я. - Это когда ты напитываешься духом и мыслями других людей, когда ты воспринимаешь мир через восприятие его великими людьми... через музыку, стих, живопись... Человек только тогда становится выше и чище, когда вбирает в себя великую литературу, музыку, искусство...

Китаец остановил на мне изумленный взгляд, а затем, снова сжав свои щелочки-амбразуры, пристально всмотрелся мне в глаза.

- Вот вы допустили, - тяжело дыша проговорил он, - на свои высокие должности людей, помышляющих о наживе и капитализме. Разве они не читали книг? Они не читали Толстого? Не слушали музыку? У них не висели на стенах картины? Почему, наполнившись вашей высокой душой, они не стали выше и чище? Где их культура?

Теперь китаец поднес палец к голове. Он ненадолго замолчал, ожидая от меня ответа. Я же от такого поворота оказался в легком ступоре.

- Где была ва-ша культура? - проговорил он, делая упор на слове "ваша". - Настоящая культура - не в стихах, а в головах, или, как вы говорите, в душе? Почему, читая и вбирая одно, вы делали другое? Почему вашей культурной душе не претило зло? Культура ли это? Почему вы, размахивая Горьким и Маяковским, откатились в капитализм, а мы без них остались верными их книгам?... Где настоящая культура души - в ваших толстых книгах, или в наших цитатниках Мао?

Бум!!!

Китаец вновь недолго промолчал, выжидающе глядя на меня и продолжая держать палец у головы.

- У вас не оказалось своего великого Мао, - тихо, но внятно проговорил он, - который бы раскрыл вам на это глаза, который помог бы вам понять, что ваша культура - это не культура.

- А что тогда культура?! - изумленно и с ехидцей воскликнул я.