Суховей из поднебесья

Невольно поддавшись его взгляду, я представил ее. Конечно же, не в даль веков смотрел старый китаец - в той стороне, за бегущими полями, за изгибом вращающейся Земли простиралась его огромная страна с полуторамиллиардным населением.

- Но и ваши территории, - наконец, я нашелся что ответить, - тоже не малы.

Ни одна морщинка не двинулась на лице моего попутчика.

- Давным-давно, - заговорил он, - мальчишкой я смотрел оттуда... сюда - на далекий север.

- Иногда с севера дул ветер, - продолжил старик. - Он приносил в наши дома разные вести.

Старик посмотрел на меня. Спокойно и даже мягко.

- Ветер рассказывал нам, что есть на севере большая страна. Что в ней живут люди. И они взялись строить лучшую жизнь.

Китаец снова отвернулся к окну.

- И для нас это было загадкой - мы не понимали, что значит лучшая жизнь. Рисовые лепешки, соевое молоко, крыша над головой, родители, братья и сестры. Какая еще жизнь может быть лучшей?

В купе вернулся внук, который тихо сел на свое место.

- Но у нас есть еще Харбин, есть Яньцзин.

На некоторое время установилось молчание.

- Яньцзин, - вдруг негромко пояснил внук, - это другое название Пекина.

Старик не шевельнулся.

- Приезжавшие из Яньцзина родственники, - продолжил старый китаец, - тоже рассказывали о другой жизни. Взрослые ее бурно обсуждали, а я - мальчишка - слушал и ничего не мог понять.

Дядя Ли каждый раз, приезжая из большого города, угощал меня мутными сахарными шариками на палочках. У них был прохладный мятный вкус. Когда шарики заканчивались, мы - дети - играя, делились друг с другом тонкими деревяшками, по очереди обсасывая их. Некоторое время в них еще сохранялся сладкий холодок. Для меня эти шарики на палочках, привезенные из большого города, и были той самой жизнью, которая по моему детскому представлению и была лучшей.

Старик замолчал. Слегка удивленный поэтичностью его рассказа я бросил на собеседника любопытный взгляд. Сосед сидел с закрытыми глазами. За окном раздался далекий приглушенный свист локомотива. Мерно перестукивались колеса, под их "там-там", глядя на мягко сдвинутые веки старика, я невольно погрузился в его рассказ - вообразил щекастого китайчонка, слушающего странные байки взрослых и смотрящего на них широко раскрытыми (насколько это было возможно) щелочками глаз. Вообразил его таких же щекастых друзей-сверстников - маленьких китайчонков, обсасывающих палочки. Представил сахарные шарики. Они увиделись мне похожими на чупа-чупсы. Представил взрослых - тоже китайцев - самых разных: худых и полных. Вообразил себе их речь - мультяшно забавную и по-детски мяукающую.

Молчание затягивалось, а мне вдруг вспомнилось, что этот щекастый малыш затем станет хунвейбином. Я невольно поежился.

- А убивать вам доводилось? - самопроизвольно вырвалось у меня.

В приоткрытое окно купе ворвался грохот встречного одиночного локомотива. Веки старика приоткрылись и застыли на месте.

- Убивать? - сипло переспросил он.

Старик мутным взглядом посмотрел перед собой.

- Я слышал, - смущенно пояснил я, - что во время вашей культурной революции и такое случалось.

Китаец снова устремил на меня немигающие жутковатые щелочки глаз.

- Да, - ответил он. - Сорняки... дергали...

Холодок пробежался по моей спине.

- То есть? - переспросил я.

- Когда вы дергаете сорняки, вы называете это убийством?

Я в шоке всмотрелся в его чернеющие щелочки.

- Вот и мы... - заключил он.

- Но постойте! - воскликнул я. - Люди, ведь, не сорняки!

- Люди - нет! Но сорняки - не люди... Умереть суждено каждому, но не каждая смерть имеет одинаковое значение

Я смешался. Мне подумалось, что из-за неполноценного перевода мы просто недопоняли друг друга.

- В отличие от северного соседа, - неожиданно ясно заговорил дед, - Китай получил социализм без революции, без гражданской войны. Просто в подарок. Мы не боролись за лучшую жизнь, как вы. Нам просто открыли в нее двери. Вы - русские - получили ее в борьбе против богатеев, и вы уже знали, что для всеобщего блага в стране не должно быть таких людей.

Я невольно прокашлялся.

М-да! Социализм. Китаец заговорил о социализме. Впрочем, от него - живущего под красным флагом - можно было этого ожидать. У нас таких разговоров уже давно нет.

- Мы же поняли новый строй, - продолжал китаец, - как возможность простым людям стать именно богатеями. И ринулись туда... за благами, которые вдруг оказались доступными.

Я помню, как жадно светились глаза родственников, приезжающих из Яньцзина. Дядя Ли больше не угощал меня сахарными шариками. Он продавал их моему отцу - своему родному брату. И меня - к тому времени уже подростка - это удивляло. Я никогда прежде не видел дядю Ли таким...

Старик не докончил - его неожиданно прервал внук. Он что-то возразил деду по-китайски. Мой старый собеседник некоторое время просидел с помутневшим, расплывшимся взглядом, затем повернулся к внуку и устремил на него свои щелочки-амбразуры. Несколько секунд он подавляюще смотрел на молодого человека.

- Повтори на русском, - наконец проговорил он.

Молодой китаец с виноватой растерянностью посмотрел на меня и вновь на деда.

- Я сказал, что и у нас была гражданская война, - пояснил он мне.

Старик снова повернулся к окну.

- Нехорошо, - проговорил он в пустоту, - говорить при человеке на языке, который он не понимает.

Старый китаец ненадолго задумался.

- Та война не была гражданской, - медленно проговорил он.

- Но... - начал было возражать внук, однако тут же сам и остановился, виновато посмотрев на деда.

- Надо знать их войну, - старик вдруг поднял свою иссохшую руку и устремил в мою сторону указательный палец, - чтобы понимать свою...

- Когда брат идет на брата... - морщинистый палец с полупрозрачной желтой кожей продолжал гвоздить в мою грудь. - Вот что такое гражданская. У нас же одна наемная армия воевала с другой, у нас не рвались семьи - в наших домах не убивали друг друга братья.

Старый китаец опустил руку и снова обратил взгляд в окно. Он смотрел на далекую плывущую линию горизонта.

- Затем я узнал Мао.

Китаец некоторое время задумчиво промолчал.

- Его имя пришло с первыми уроками письма. Оно пришло с первым пониманием иероглифов. Мао увиделся Большим Учителем, который помогал познавать неведомое. Я читал иероглифы, познавал новый мир, а промеж точек и закорючек мне виделся наш Великий Кормчий.

Много позже я узнал, что Мао - Великий Сын земли - первым увидел, что вместо социализма повсюду нарастают сорняки. Его идеи гигантского скачка большого Китая - из нищеты в социализм - такой, какой был в северной стране, - разбились. Сорняки стали не приумножать общее добро, а растаскивать его. Более того, они бросились продавать и проедать его и без того скудные крохи. Вместо социализма Китай валился в капитализм, который никогда ему был неведом и от которого китайцы не имели, как вы, иммунитета.

Мы не прошли гражданскую войну - такую, как ваша, и мы не умели распознавать сорняки - ни вокруг себя, ни... в самих себе. Но раз на нашей земле стала затягиваться тина капитализма, ее понадобилось вычищать.

Я слушал китайца, а за окном кружил и кружил плавно изгибающийся ландшафт. Мне представилась далекая китайская деревенька, которой я никогда в жизни не видел. Ни о какой тине капитализма я, конечно, не думал, но в моей памяти вдруг всплыл образ деревеньки моего детства, которую я недавно посетил, - с обезлюдевшими чернеющими домами и выброшенными в бурьяны коробками из-под сникерса. И китайская деревушка увиделась мне похожей на нее - нет, не обезлюдевшей, но такой же чернеющей и погружающейся в хлам и серость.

- Гений Мао увидел такую опасность вовремя, он увидел, что партийные комитеты - штабы революции - революционными быть перестали, что они перерождались в рассадники торгашества, а из их стен стал выползать дракон капитализма...