Уинстон Черчилль (ЛП)

Положение либерального правительства Асквита весной 1915 года резко ухудшилось. Война на Западном фронте принесла разочарования; операция в Дарданеллах явно не продвигалась; пресса обнаружила большую бесхозяйственность в обеспечении боеприпасами; и теперь драматическая отставка знаменитого Фишера — это была капля, переполнившая чашу. Консерваторы поставили ультиматум: коалиция — или вотум недоверия в парламенте. Асквиту и Ллойд Джорджу было ясно, что парламентские дебаты в этот момент должны будут окончиться катастрофически для правительства. Так что они решились на коалицию. Однако это означало (среди прочего), что Черчилль должен будет быть принесен в жертву. Он был, как знал каждый, для консерваторов «невозможен».

В субботу Фишер подал в отставку. Воскресенье всё ещё ничего не подозревавший Черчилль провёл за тем, чтобы составить новый штаб Адмиралтейства. Но когда в понедельник он пришёл к Асквиту со списком своих новых назначений, тот сказал: «Слишком поздно». Стала необходима гораздо более основательная операция — преобразование правительства. «Что мы будем делать с Вами?»

Черчилль никогда не забывал этот день 17 мая 1915 года. Это был день, в который его бог, судьба, играла с ним в кошки–мышки. Мгновение, в которое Асквит ему сказал: «Что мы будем делать с Вами?» принесло ему первое ужасное предупреждение, что он в опасности — и одновременно уже мгновенное осознание того, что он проиграл. Шок был ужасным. Пока он ещё старался сохранить самообладание, в дверь постучали: известие из Адмиралтейства. Он должен тотчас же прибыть на службу. Германский флот вышел в море.

Вечер и ночь этого дня Черчилль провёл со своими адмиралами у стола с картами, управляя английским флотом. В то время как приходили и отправлялись сигналы Морзе, он видел себя попеременно в качестве изгнанного министра и как триумфатора в величайшей морской битве в истории. Ещё ничего не было решено; и он доверял судьбе.

На следующее утро всё миновало. Германский флот отошёл, великая морская битва была отложена — примерно на год, как оказалось. Черчилль был свергнут; его преемником в Адмиралтействе был Артур Балфур — бывший ранее премьер–министром от консерваторов, которым Черчилль одиннадцать лет назад показал спину. Черчилль снова оказался «канцлером герцогства Ланкастер» — незначительная синекура; и даже её Асквит лишь выторговал у консерваторов, чтобы Черчилль мог бы принадлежать к новообразованному «Комитету по Дарданеллам» из одиннадцати членов, где он теперь так сказать сидел на скамье подсудимых. Власти командовать у него теперь больше не было; едва ли осталось влияние. Виолетта Асквит, его верная и восхищённая сторонница, которая старалась его утешить, нашла сломленного человека. Он ни разу не произнёс ни одного сердитого слова в адрес восхищавшего его неверного Фишера, который его сверг. «Я погиб», — лишь повторял он много раз. «Со мной покончено».

Лето стало ужасным. Позже Черчилль писал, что тогда он чувствовал себя как глубоководная рыба, которую неожиданно вытащили на поверхность и голове которой грозит лопнуть. Он привык к постоянному давлению огромного напряжения, решений и ответственности; неожиданно лишённый этих нагрузок, он замечает, что разучился жить без них. Членство в Комитете по Дарданеллам делало это ещё хуже: «Я знал всё — сделать больше ничего не мог».

Черчилль спасся этим летом тем, что начал заниматься живописью. Его изрядный талант живописца, до этого им самим не открытый, стал жизненной отрадой, своего рода наркотиком или лекарством, от которого он больше никогда не отказывался. Однако между тем война продолжалась; следует ли ему провести её как воскресный художник? Пока медленно возвращались его душевные силы, в нём формировался новый, фантастический план.

Ему было ясно: как политик и министр он потерпел неудачу. Пока существовала правительственная коалиция — и на это пожалуй следовало рассчитывать, пока длится война — о возвращении нечего было и думать. Консерваторы слишком его ненавидели. Но разве не был он офицером? И разве нельзя во время войны прийти на вершину именно как офицеру? Возможно, вся его ошибка была в том, что он хотел сыграть Наполеона в качестве парламентского министра. Наполеон был офицером.

Конечно, Черчилль за 15 лет до этого был уволен из армии в качестве скромного лейтенанта. Однако между тем он стал главой Адмиралтейства, а во время войны можно было перескочить через множество званий. Даже Китченер, которому он не нравился, во время сражения за Антверпен не имел ничего против того, чтобы не долго думая присвоить ему звание генерал–майора, если он этого вообще желал. Тогда это окончилось ничем, но почему бы то, что тогда было возможно, не могло больше быть возможным? Британский главнокомандующий во Франции, Френч, был его старым другом. По меньшей мере бригаду он ему доверит: достаточно для того, чтобы выделиться какой–нибудь блестящей отдельной акцией. А затем дивизия, корпус, армия — однажды, кто знает, возможно и Верховный командующий.

Уже раньше он играл с такими мыслями. Асквит вскоре после Антверпена записал: «У меня был долгий визит Уинстона, который неожиданно стал очень доверительным и поклялся мне, что его будущее не будет обычным. Он чувствует себя как тигр, который попробовал крови, и он хотел бы, раньше или позже, но лучше раньше сменить свою нынешнюю должность на какую–либо военную командную. Я сказал ему, что он незаменим в Адмиралтействе, однако он считает, что там не сможет сделать больше ничего нужного; наше превосходство установлено, всё идет само по себе. Но когда он видит новые армии Китченера, у него слюни текут. Следует ли этих «блестящих коммандос доверять эксгумированным старым воякам, которые ничему не выучились, кроме муштры 25-летней давности, посредственностям, которые погрязли в военной рутине и сгнили в ней?» — и т. д, и т. д. Примерно в течение четверти часа он изливал водопад обвинений и заклинаний, и мне стало жаль, что при этом не было стенографа: некоторые из его импровизированных формулировок были совершенно бесценными. Однако они были у него на три четверти серьёзными».

Это происходило годом ранее. Теперь дело совершенно серьёзно обстояло с ним.

В ноябре, когда было окончательно решено ликвидировать операцию в Дарданеллах, он попрощался с палатой общин большим и достойным жестом: он поступит теперь на другую службу. Тремя днями позже, восстановленный в армии в качестве майора, он был на пути во Францию.

Это стало печально неудачным предприятием. Френч обещал ему бригаду, но Френч сам был в начале немилости и не мог больше ни на чём настаивать. Самое большее, что была готова предложить армия Черчиллю, был пост командира батальона и звание подполковника. Так что теперь он был обычным фронтовиком и должен был в своих окопах в болотистой Фландрии руководить кампаниями по уничтожению вшей. Все прочие операции были вне его компетенции. Впрочем, приём в сильно консервативном гвардейском полку, к которому он сначала был приписан, был более чем холодным. Там не привыкли к ветреным политикам и классовым предателям, и это давали ему почувствовать.

Черчилль был фронтовым офицером не хуже других; он никогда не страдал отсутствием мужества, и чувство юмора у него тоже было. Опасность для жизни его не пугала, как не пугала и тяжелая жизнь в зимних раскисших окопах. Только вот неудача и странная ненужность всей затеи не могла надолго оставаться скрытой для него.

Что собственно он здесь делает? Чего он добился, тем что себя даёт использовать в тупой окопной рутине, как тысячи других? Если он был сам с собою честен, то должен был признать, что он здесь для того, чтобы зарыть в землю свой талант.

К этому добавлялись особые унижения, которые снова и снова недвусмысленно давали ему понять фальшь и неуместность его положения. Депутаты и дипломаты при поездках на фронт слышали о поверженном великане, на которого можно было бесплатно посмотреть в британских окопах, и приезжали поглазеть на диковинного зверя. Более того, они настаивали на его приходе. Однажды это спасло ему жизнь: он покинул своё убежище как раз для такого приказного рандеву, когда случилось прямое попадание. (Знак судьбы, каких уже было так много? Всё же он еще предназначен для чего–то? Судьба его всё же ещё не забыла?) Несмотря на это, было горько стоять навытяжку перед людьми, с которыми он совсем недавно ещё обращался как равный с равными, а то и глядел на них сверху. Горько и собственно же совершенно излишне.