Страница 12 из 33
Антверпенская авантюра Черчилля не была совершенно бесполезной. Он продлил сопротивление уже дрогнувшей крепости на пять дней и тем самым выиграл то самое время, которое требовалось неповоротливым армиям союзников, чтобы «Гонку к морю» закончить по крайней мере вничью с германскими войсками. Однако не это было идеей Черчилля. Его мысль — посредством поспешного могущественного усиления превратить Антверпен в основу контрнаступления в тылу стремившихся на север германских войск, а войну на Западе, прежде чем она превратится в позиционную, ещё и выиграть посредством «битвы при Каннах» — никто не постиг. Правда, он её никому и не сделал постижимой. Что осталось, было всеобщее недоумение относительно его эксцентричного поведения и озабоченные разговоры по поводу беспощадного жертвования им своими морскими новобранцами. Перед общественностью и также перед своими коллегами он выглядел как человек, готовый по неожиданной прихоти бросить одну из высших правительственных должностей ради военной авантюры местного значения, которая к тому же не удалась! Его репутация была подмочена.
Он ещё не был обескуражен, и его стратегическая прозорливость не пострадала. После того, как Западный фронт застыл в окопах, он отчётливо увидел, что теперь к победе существует только два пути: либо следует изобрести нечто такое, что победит окопы, сухопутный корабль, который прокатится над окопами и полевыми укреплениями и всё, что там есть, сможет похоронить. Или следует посредством теперь уже гигантского флангового передвижения открыть новый фронт, на том месте, где ещё нет никаких окопов и долговременных укреплений — на юго–востоке Европы, из Балкан.
Зимой 1914–1915 гг. озаботился тем, чтобы вступить на оба пути — снова на свой страх и риск. Примечательно, что в 1918 году в конце концов победа союзников была достигнута точно обоими этими путями: танк, конечный продукт экспериментов Черчилля с «сухопутным кораблём», дал до той поры безуспешным наступлениям на Западном фронте наконец тактическое преимущество над обороной; а крах Турции и Болгарии, который привёл к прорыву открытого и незащищаемого юго–восточного фланга немцев, подвигнул Людендорфа 29 сентября отказаться от дальнейшей борьбы. Однако эти запоздалые подтверждения его идей 1914 года мало помогли Черчиллю. Его идея «сухопутного корабля» или «танка» расценивалась вначале как фантастическое чудачество, отвергнутая армией со смехом уже потому, что она вышла из стен Адмиралтейства. Она на долгие годы была задвинута в дебри консервативно–бюрократических возражений. Идея Балканского фронта не осталась запрятанной: Черчилль пробил её против всех сопротивлений и сомнений, однако привёл её к цели лишь в искалеченной форме. Её результатом была в конечном счёте несчастливая Дарданелльская (она же Галлиполийская) операция, которая сломала шею Черчиллю.
Его стратегическая идея была великолепной: Турция, воевавшая с октября 1914 год на стороне Германии, была относительно слабой. Её столица, Константинополь, располагалась у моря, открытая для захвата превосходящей морской державой. Если она падёт, то можно было рассчитывать на крушение Турции. Тем самым устанавливалось по меньшей мере надёжное морское соединение с Россией, можно было посылать в Россию крупные транспорты с оружием и восстановить её уже подорванную способность к наступлению. Однако кроме того: Сербия пока ещё устояла, Болгария ещё не была союзником Германии, в Греции и в Румынии сильные политические силы были готовы идти вместе с союзниками, если они будут победоносны в этих местах: падение Константинополя дало бы им ожидаемый сигнал. Балканы воспламенились бы как лесной пожар, отсюда повергнуть Австрию, и далее угрожать теперь полностью изолированной Германии войной уже не на двух фронтах, а на трёх! Это была стратегия в стиле Наполеона и в его формате; кроме того, как будто изготовленная на заказ для Англии с её огромными военно–морскими силами и её небольшой, но отличной армией — гораздо более подходящая, нежели медленно создавать и обучать массовые армии, а затем проворачивать их сквозь мясорубку статичных сражений материальных ресурсов на Западном фронте.
Только вот что: проведение такой идеи требовало — в свете опыта Второй мировой войны это стало видно ещё отчётливее, чем тогда — земноводного ведения войны, то есть теснейшего взаимодействия флота и армии. Это казалось недостижимым: Китченер «не верил в Дарданеллы», он верил в возможность прорыва на Западном фронте. Первая ошибка Черчилля была в том, что он слишком быстро и слишком гордо отказался от того, чтобы переубедить Китченера — что, как оказалось позже, не было бы невозможным. В конечном счёте Китченер даже высказался в несколько даже приятном тоне, что он готов «выручить флот», если тот один не может это сделать. Но Черчилль между тем уже нетерпеливо решил совершить это одним флотом, в результате внезапного нападения.
Вероятно, это не было невозможным, но было неслыханно смело: такое предприятие, которое может удаться лишь в том случае, если все исполнители примут участие в нём с убеждённостью и рвением, и при этом несколько превзойдут самих себя. Вторая ошибка Черчилля была в том, что он стал осуществлять это предприятие, хотя всех своих адмиралов он лишь тащил за собой. Они с задержкой и с сопротивлением позволили себя переубедить и чувствовали себя при этом оцепеневшими. Последствия не заставили себя ждать.
18 марта 1915 года флот не без существенных потерь в титанической артиллерийской дуэли практически подавил турецкие форты в проливах Дарданеллы. Если они хотели отважиться на внезапное нападение на Константинополь, то это должно было произойти теперь или никогда. Однако для адмиралов это дело — возможно по праву — теперь стало совсем уж зловещим, и поскольку Китченер между тем к тому же понял, что «флот надо выручить», то они настояли на том, что теперь лучше будет подождать армию. Армии требовалось много времени. 25 апреля она высадилась на полуострове Галлиполи и основала там плацдарм. Однако с плацдарма она никуда не вышла. Фактор неожиданности был утрачен. Турки между тем были в полной силе и стойко держались. В середине мая стало ясно, что грандиозный решающий для исхода войны план Черчилля достиг лишь того, что стал новым окопным фронтом в далёкой Турции.
Что же теперь? Черчилль был за то, чтобы держаться. Он показал теперь в первый раз бульдожье ожесточение, которое до этого было скрыто под жаждой приключений и импровизированной отвагой. Он был готов удвоить силы, бросить в битву самые современные и самые сильные боевые корабли, произвести вторую высадку в тылу у турок. Выставив вперед подбородок, он отстаивал теперь стратегию.
Однако тут адмиралы сказали: нет. Прежде всего это сказал его старый, прочный, восхищавшийся им друг лорд Фишер, которого он вернул в адмиралтейство за полгода до того, преодолев множество сопротивлений и невзирая на предупреждения. Пару месяцев между ними всё шло хорошо, в том числе планы Черчилля относительно проливов Дарданеллы Фишер сначала одобрил. Однако он был среди первых, кто стал придираться к мелочам. Пару раз он ещё дал Черчиллю (к которому он был в своём роде привязан) снова убедить себя. Но затем он раскаялся в своей слабости и в своём сопротивлении стал тем более жёстким и ожесточённым. Операция в Дарданеллах была детищем Черчилля, не его. Однако флот, лучшие боевые единицы которого Черчилль теперь хотел ввести в игру, был его детищем. Был ли план Черчилля в Дарданеллах изначально хорош или плох, он стал теперь во всяком случае основательно пропащим предприятием. Теперь оставалось лишь одно: покончить с этим! Аннулировать! Прочь из ловушки! Спасти флот!
В эти майские дни 1915 года между молодым шефом адмиралтейства и его старым адмиралом разыгрывалась драма, которая, как ни поразительно это звучит, имела нечто от перегретой атмосферы супружеских драм Стриндберга. Молодой и старый, оба стойкие борцовские натуры, оба гордые, своенравные, эгоцентричные, оба до глубин своей души убежденные в себе и в своём деле, были привязаны друг к другу, восхищались, даже любили друг друга. Никто не хотел капитулировать перед другим, каждый хотел продолжать тесное сотрудничество — они сами ещё за пару месяцев до этого шутливо называли себя «наше счастливое супружество» — и вернуть прежнее доверие. Но каждый хотел этого на своих условиях — которые для другого были совершенно неприемлемы, совершенно невыносимы. В особенности Черчилль старался с упрямым шармом склонить старика на свою сторону, веря каждый раз в конце, что вернул его на свою сторону, и не замечая, что как раз временное размягчение Фишера делало его впоследствии тем ожесточённей, как раз наполняло его ядом и мстительностью. 15 мая, в субботу, чаша терпения переполнилась. Фишер объявил в почти оскорбительной форме о своей отставке: «Я не в состоянии далее оставаться Вашим коллегой»; покинул Адмиралтейство не прощаясь, не дал более с собой разговаривать и тотчас же сообщил о своей отставке руководителям партии консерваторов. Он знал, что он тем самым развязывает правительственный кризис и приводит к падению Черчилля. Черчилль, что характерно, этого не знал. Он был настолько занят ведением войны, что больше не обращал внимания на то, что между тем происходило в английской политике — от чего всё же целиком и полностью зависело, должен ли он вести войну или нет.