Страница 33 из 40
Болеславский записывает подсказы на последних прогонах (ГЦТМ. 538.7): «Внимание. Любопытство. / Вера у Знаменского. / Мажор. / Темп. / Грубый размах. / Темперамент. / Покрупнее. Всё не мельчит».
Вторник 11 марта Станиславский проводит в Студии генеральную репетицию «Калик перехожих».
В ежедневнике записано: «В. И. и К. С. сказали о „Каликах“ – взять в Художественный театр, в репертуар, вероятно, на утренники. Но предварительно сыграть на публике, сначала в Студии в Москве закрыто (билеты по рукам), а потом в Петербурге.
Можно ли телеграфировать о том, что „Калики“ пойдут в Петербурге? В. И. сказал: подождите до четверга – в четверг Совет решит.
…Почему не было Вахтангова и Чехова на генеральной „Калик“?»
Из записи не видно, кто задает вопрос, Станиславский с Немировичем или сам Сулер. Вроде бы Вахтангов и Чехов оба были свободны.
Закрытый спектакль «Калик перехожих» в Москве сыграли 25 марта 1914 года. Билеты записаны за театральными критиками Н. Эфросом, Ю. Соболевым, C. Яблоновским, Ю. Айхенвальдом, С. Мамонтовым (сыном Саввы Ивановича); послано в шесть редакций, в журнал «Маски». Дали наконец знать в Петербург, что продавать билеты можно.
Предваряя приезд, Николай Эфрос шлет в петербургскую «Речь» отзыв о Студии в целом и о ее новой работе. Студия – «восходящее светило». «Ну, конечно, восходящее светило нисколько не претендует на то, чтобы затмить светило старое и весьма далекое от заката. Это могли сочинить только любители пикантных историй и театральные Шерлоки Холмсы». Притом критику несомненна новизна их искусства. О «Каликах» он говорит: «Во впечатлениях было что-то необычно, непривычно тревожное»[190].
Пять объявленных в зале на Моховой премьерных представлений «Калик» сыграны, последним гастроль Студии закрывалась. Это было сделано в нарушение ранее принятого расписания (о мотивах см. примеч. 27 к главе 5). По окончании спектакля Станиславского и его Студию чествовали.
Пресса приветлива. «Речь» вслед статье Эфроса дает большую статью Любови Гуревич. («Молодой театр нашел хорошую новую пьесу, проникнутую духом народно-религиозной поэзии». Особые похвалы Е. П. Федоровой[191]). В рубрике Э. Старка «Эскизы» («СПб. ведомости») – панегирик и пьесе, и режиссуре. «Биржевые ведомости» (№ 14108) растекаются: «Повеяло со сцены какой-то щемящей, но красивой тоской, какой-то молодой прелестью свежих жизненных соков, воспоминаниями народной юности, чем-то неясным и невыразимым, что таится в глубине… Этому впечатлению сильно помогали песни калик перехожих в музыкальном пересказе г. Рахманова. В первом ряду в публике сидел наш богатырь песни Федор Шаляпин».
Весть, что «Калик перехожих» к осени перенесут на сцену МХТ, газетчики повторяют уверенно.
Но этого не будет. У спектакля-любимца судьба несчастная.
После премьеры в Петербурге и отпуска к «Каликам перехожим» вернулись 26 сентября 1914 года. Война уже шла. Пришлось заменять пятерых исполнителей, прежние взяты в армию («вместо Дикого – Булгаков. Вместо Знаменского —?» Вместо Знаменского будет Н. О. Массалитинов). Людям театра льгот по мобилизации не полагалось, придет черед, забреют и Болеславского.
Репетиции не кончались. Это объяснялось не только вводами.
Работу над текстом Волькенштейна К. С. так же не мог остановить, как в свое время не мог остановить работу с каким-нибудь сотрудником в народной сцене – не мог поверить, что от того желаемого добиться нельзя.
На «Калик», изначально испытавших непосильную им близость Блока, теперь находили непосильные же отсветы-требования новой работы Станиславского. Станиславский был занят пушкинским спектаклем, «Пиром во время чумы», писал режиссерскую партитуру, бился над проблемой личной нравственности (Вальсингам, председатель пира) в пору всецелой беды. Напор разрушал то сколько-нибудь живое и собранное, что в спектакле по Волькенштейну, как можно думать, сквозило весною.
1 декабря (25-я репетиция в новом сезоне) в очередной раз «прошли начало 1-го акта. Затем Л. А. Сулержицкий ушел на „Сакунталу“ в Камерный театр»[192]. «Я же с „Каликами“ ничего больше сделать не могу. Ремесленно репетировать не хочу. В душе же нет ничего. Предлагаю снять „Калик“ с репертуара вообще. Р. Б.». «Калик» не сняли. В Москве их показали публике 22 декабря 1914-го и играли в Студии до конца сезона.
Немирович-Данченко отказывался понимать драматурга в его покорности, негодовал, видя, как К. С. этой покорностью пользуется: «…не остановились ни перед чем: переделывали его пьесу по собственному направлению, вовлекли в бесконечную работу Студию и даете-таки ненужный, с точки зрения художественных задач Художественного театра, спектакль»[193].
В Студии, по-видимому, считали, что спектакль чем-то нужный с точки зрения задач Студии. Вопрос, что происходит с нами всеми и как быть каждому из нас в обстоятельствах наступающего несчастья, – вопрос не снимавшийся. Несколько раз возникнет разговор, не восстановить ли «Калик». В последний раз с этой целью соберутся в январе 1918-го.
4
Те, кто уходил на войну в августе 1914 года, дивились: сколько уродилось яблок. В соседстве с бедой нарастало ощущение плодоносности почти избыточной. Но и без контраста с военным разорением богатство русской культурной жизни – если не русской жизни в целом – было поразительно.
Русское искусство вносило мощь в разработку материй мрачных. Так решалась пьеса Салтыкова-Щедрина в МХТ (1914), сатира в присутствии смерти и при участии смерти. Страсти самые низкие горели ярко, как ярка была палитра художника: глаз резало ярко-синее, ярко-красное на тускло-зеленом, на поблескивающем черном. Настасья Ивановна, красавица и чудище (молодая Шевченко играла неотразимо), вздыхала: хоть бы случилось что-нибудь, война ли, мор, али что еще. Постановку заканчивали, когда война была уже объявлена, не хотелось в такой час нагнетать мрачность (из репертуара 1914/15 года исключили премьеры предыдущего сезона, «Николая Ставрогина» и «Мысль»), но от «Смерти Пазухина» не отказались. «…Право, против Щедрина ничего нельзя сказать. Это сатира, но и в ней сказывается русская мощь»[194].
Охваченный мором город из «Пира во время чумы» с разверстой, ушедшей на улицу жизнью не по-пушкински был грузен, перенапряжен был нерв исполнителей (почти все исполнители из Первой студии). У перегородившего улицу стола в сумерках траурно белело полотно больших воротников на черной мужской одежде. «Пиром» открывался пушкинский спектакль МХТ (26 марта 1915 года), Александр Бенуа понимал свой триптих как «трилогию смерти». Укор в избыточной щедрости живописи здесь он принимал.
Фантастическое богатство было в медленно вызревавшем «Маскараде» Мейерхольда и Головина, премьере которого суждено было состояться на Александринской сцене в феврале 1917 года. Белый круг погребального венка на прозрачно-черном занавесе был в последней картине.
Искусство наделено даром предсказания. Но собственное свое будущее, тем более ближайшее, загадывать наперед артисты не мастера. Лето 1914-го художественники планировали как обычно. Кто постарше, не изменил привычке подлечиться на европейских курортах. Немирович был в Карлсбаде, Станиславский с большой компанией в Мариенбаде (тогда Австро-Венгрия). Уже прогремел выстрел в Сараеве, а они домой не спешили[195].
Возвращаться им придется, обходя фронты Первой мировой. Из впечатлений дороги для Станиславского самым тяжелым станет то, с какой быстротой люди – цивилизованные – теряют нравственные навыки, которые терять нельзя. Доехать, однако, удалось. К сбору труппы все оказались в Москве. К Гзовской, также застигнутой войной за границей и припозднившейся, были серьезные претензии.
190
Речь. 1914. № 95.
191
Там же. № 105.
192
Очевидно, Сулержицкий был приглашен на один из прогонов спектакля Таирова (премьера состоялась 12 декабря 1914 г., композитором был В. И. Поль, шурин Сулера и участник работ над «Каликами перехожими»).
193
НД-4. Т. 2. С. 421 (неотправленное письмо с заголовком «Студия»).
194
КС-9. Т. 8. С. 389.
195
Отсылаем к письмам Немировича-Данченко, отправленным жене из Карлсбада. Н. – Д. сараевское убийство комментирует, но возвращаться раньше срока не намерен. Так же мало обеспокоены те, кого он десять дней спустя навещает в Мариенбаде (там К. С. с семьей, Леонидов, Качаловы, Эфрос, Гуревич. Лилина шутит: Вл. Ив. напишет жене, что был в Каретном). См.: НД-4. Т. 2. № 829–832.