Страница 82 из 85
— Настоящий революционер сам ликвидирует себя, — заключил он. — Даже страх перед чисткой, охвативший кое-кого в Политсекретариате, лишний раз доказывает, что такая ликвидация неизбежна и что он себя изжил.
Выступление Ж было коварно. Святоша говорил в своей обычной манере, назидательно, скучно, без тени юмора. Постепенно Н разгадал хитроумный замысел выступления, в котором Ж, хотя и пользовался общими фразами, предельно заострил идею вождя, чтобы таким образом вынудить Политсекретариат защищаться. Чистку, которой все так боялись, Святоша представил не только необходимой, но и уже начатой. Он оправдывал ликвидацию старой гвардии, показательные суды, самооговоры, казни, ссылался на политическую необходимость чистки. Но зато решение о масштабах этой чистки как бы передавалось самим ее будущим жертвам, вот тут-то и таилась серьезнейшая опасность для А.
Мельком взглянув на А, Н сразу понял, что тот давно сообразил, в какую ловушку его заманивает Ж. Однако, прежде чем А сумел как-то отреагировать, приключился курьез. Партмуза, сидевшая рядом с Президентом, вдруг вскочила и закричала, что К ведет себя по-свински. Н, сидевший от Президента наискосок, почувствовал, что его ботинки стоят в лужице. Дряхлый, недужный К обмочился. Разозлившись, Президент заорал в ответ: ничего, дескать, особенного не случилось, М — ханжа и дура, а он не такой идиот, чтобы выходить отсюда по малой нужде, если это грозит арестом, и вообще он больше никуда не уйдет из этого зала; он, мол, заслуженный революционер и сражался за дело партии, которая победила; его сын погиб на гражданской войне, зять и все старые друзья обвинены в предательстве и уничтожены. Во всем виноват А, так как это были честные и убежденные революционеры, а нужду он будет справлять, когда захочет и где захочет.
Вспышка гнева, с которым А отнесся к этому нелепому и смехотворному происшествию, удивила Н не столько необузданностью, сколько безрассудством; похоже, А просто решил разрядиться, и ему было совершенно неважно, на кого обрушивать свой гнев — жертвой мог оказаться любой. Совершенно непредсказуемым образом он накинулся не на Е, Ж или К, а на В, которому А был многим обязан — ведь без органов безопасности вождь не сумел бы удержаться у власти. Тем не менее он вдруг обвинил Министра госбезопасности в том, что тот арестовал О самовольно, и приказал немедленно выпустить его, если это еще не поздно. Однако, скорее всего, госбезопасность уже сработала на свой обычный манер и О расстрелян. А даже потребовал от В немедленной отставки. Давно, мол, пора расследовать его темные делишки, тем более что дурные наклонности В хорошо известны.
— Я сейчас прикажу тебя арестовать, — бушевал А.
Он гаркнул в переговорное устройство, вызывая полковника. Ответом была мертвая тишина. В хранил спокойствие. Все ждали. Бежали минуты. Полковник не появлялся.
— Почему он не идет? — зарычал А, обращаясь к В.
— Потому что был приказ не заходить сюда ни при каких обстоятельствах, — невозмутимо ответил тот и выдернул из розетки штепсель переговорного устройства.
— Проклятье, — также невозмутимо проговорил А.
— Ты сам загнал себя в угол, — сказал В, оглаживая рукав прекрасно скроенного пиджака. — Ведь это ты приказал полковнику, чтобы он не мешал.
— Проклятье, — еще раз пробормотал А, после чего снова выбил трубку, хотя она еще дымилась, достал из кармана новую (кривую трубку «Данхилл»), набил ее и закурил. — Извини меня, В, — сказал он.
А походил на привыкшего к сражениям в джунглях тигра, который вдруг очутился в степи, окруженный стадом разъяренных бизонов. Теперь он был безоружен. И беспомощен. Вся его загадочность куда-то улетучилась, Н впервые не видел в нем ни гения, ни сверхчеловека; он был всего лишь выдвиженцем собственного политического окружения. Но для него был создан отечески-простой образ эдакого исполина, портреты которого красовались в каждой магазинной витрине, на стене каждого служебного кабинета, а сам он появлялся в каждом еженедельном киножурнале, на парадах, смотрах, в приюте для стариков и детей, на торжественных открытиях новых фабрик и заводов, пуске плотин, встрече зарубежных государственных деятелей, раздаче орденов и прочих наград. Он стал для народа символом патриотизма, национального суверенитета и величия страны. Он олицетворял всемогущество партии, был мудрым и строгим главою отечества, его труды (которых он никогда не писал) читались всеми и каждым, их заучивали наизусть, их цитировали в каждой печатной статье, в каждом публичном выступлении; а вместе с тем никто не знал, каков он на самом деле. Ему приписывали все мыслимые достоинства и добродетели, но тем самым полностью обезличивали. Его сделали кумиром, ему позволялось все, что заблагорассудится, и он пользовался этой возможностью по своему произволу. Но ситуация изменилась. Те, кто некогда совершил революцию, были индивидуалистами именно потому, что они боролись против индивидуализма. Протест, который поднимал их на борьбу, и надежда, которая их воодушевляла, были неподдельны и предполагали в каждом революционере личность, ведь революционеры — не чиновники, а когда они пытаются стать таковыми, их ждет неминуемый крах. В прошлом они были недоучившимися семинаристами, спившимися экономистами, фанатичными вегетарианцами, исключенными студентами, нелегальными адвокатами, безработными журналистами, они действовали в подполье, подвергались преследованиям, сидели в тюрьмах, устраивали забастовки, организовывали саботаж, покушения, сочиняли листовки и брошюры подрывного характера, заключали тактические союзы с противниками, рвали их, но, едва революция победила, она тут же создала государство гораздо более могущественное, чем любая прежняя форма государственной власти. Революционный порыв поглотила новая бюрократия, революция превратилась в проблему организационного характера, это не могло не обернуться крахом для революционеров именно потому, что они были революционерами. Они были беспомощны перед теми, в ком нуждалось новое время. Революционеры не могли соперничать с технократами. Но именно их крах и давал шанс вождю. Чем больше бюрократия подчиняла себе государство, тем нужнее становился миф о революции; ведь бюрократией народ не вдохновишь, к тому же сама партия стала ее жертвой. Безликий аппарат власти обрел в вожде свое лицо, однако вождь не удовольствовался чисто репрезентативной ролью, он начал уничтожать революционеров именем революции. Прежде всего была перемолота старая гвардия (за исключением К и Л), однако уничтожались не только ветераны революции, но и те, кто следом за ними пришли к власти, в Политсекретариат. А менял даже министров госбезопасности, которых использовал для чистки. Это делало вождя популярным в народе, который жил скудно, ибо не хватало самого необходимого, одежда и обувь были скверными, старые дома ветшали, новостройки тоже. Перед продовольственными магазинами стояли очереди. Жизнь была унылой. Зато партийные функционеры пользовались привилегиями, о которых ходили самые невероятные слухи. Им предоставлялись виллы, персональные машины с шоферами, спецмагазины, где можно было приобрести все вплоть до предметов роскоши. Всего у них было в достатке, кроме уверенности в завтрашнем дне. Иметь власть становилось опасным. Народ пребывал в апатии, он был безвластен, а потому и терять ему было нечего, зато привилегированная верхушка боялась потерять все, ибо ей все и принадлежало. Народ видел, как по милости вождя происходили возвышения и как его гнев оборачивался падениями. Народ становился зрителем кровавого действа, каким ему представала политика. Ведь ни одно ниспровержение не обходилось без показательного суда, искусного и помпезного спектакля, где на сцене царствовало правосудие и каждый обвиняемый торжественно признавал собственную вину. Все, кого казнили, были для народа преступниками, предателями, вредителями; это по их вине, а не по вине системы, народу жилось плохо, поэтому каждая казнь порождала надежды на в который уже раз обещанное лучшее будущее; тем самым народу внушалось, будто под руководством великого, доброго, гениального, однако вновь и вновь обманутого вождя революция продолжается.