Страница 47 из 111
Номер выходом запоздал.
Пал Палыч затаил в себе негодование против наборщиков и решил бороться.
Ноябрь обрушился на землю суровыми морозами. С утра улицы окутывались в густую пелену изморози и солнце только в полдень еле-еле пробивало белую вязкую толщу этой изморози и слегка обрызгивало своим блеском крыши домов и укатанные дороги улиц.
В ноябре митинги и собрания проходили в городе вяло и неоживленно. Плохо отапливаемые помещения были неуютны, люди зябли в них, тянуло домой, к обжитому уюту и теплу домашних печек.
В ноябре вспыхнула почтово-телеграфная забастовка. Она разразилась для многих внезапно. Многие ощутили ее только в тот день, когда почтальон не принес обычной почты и когда двери телеграфа оказались закрытыми и охраняемыми солдатами.
Эта забастовка всколыхнула рабочих. Почтовики забастовали, предъявив ряд требований и главным из них — право организоваться в профессиональный союз. Почтовики боролись за рабочее дело. И вокруг их забастовки поднялась волна самого широкого и горячего сочувствия.
У почтово-телеграфных служащих была собственная столовая и там-то организован был главный штаб забастовки. Сюда стекались служащие и рабочие, здесь шли, не смотря на большие морозы, беспрерывные многолюдные собрания и совещания.
Здесь в первый же день забастовки встретились Павел и Емельянов.
Они не виделись давно и встреча их была теплая и веселая.
— Здорово, рука действует?
— Здравствуй, здравствуй! Действует... Тут как дела?
— Тут дела ладные. У меня группа хорошая. Вот я познакомлю вас с пареньком из Сосновки... Осьмушин! знакомься: товарищ Павел!
Осьмушин протянул руку. Павел оглядел его мимоходом и хотел пройти дальше, но Емельянов задержал:
— Он, товарищ Павел, на Сосновке своей первый про манифест узнал и уж от него тогда ребята, все разузнав, нарочного сюда сгоняли...
— А-а! — уже более внимательно и радушнее протянул Павел. — Вот как!
Осьмушин, застенчиво улыбаясь, объяснил:
— Я тогда с Белореченской связался... А теперь вот вырвался сюда за инструкциями... Ах, хорошо здесь!
Возглас Осьмушина прозвучал восторженно. Павел еще более внимательно вгляделся в телеграфиста.
— Замечательно здесь! — повторил Осьмушин. — Жизнь-то какая!.. А у нас там в Сосновке мертвечина... Только в железнодорожных мастерских кой-кто шевелится.
В соседней комнате зашумели. Разговаривающие прислушались. Телеграфист сорвался с места.
— Побегу туда! Кажется, совещание началось!.. Здорово закручивается!
— Горит парень! — весело сказал Емельянов, глядя вслед скрывшемуся телеграфисту.
— Обожгло его по-настоящему!
Павел промолчал. Он о чем-то задумался и мысли его были сейчас где-то далеко отсюда.
Разговор с Варварой Прокопьевной томил его. Он метался от одной крайности к другой: порою ему казалось, что Варвара Прокопьевна и все, кто думает о нем, Павле, и о его поступках так же, как она, неправы, порою же его охватывало сомнение — прав ли он сам?
Его не удовлетворяла работа. Вот направили его теперь сюда, к почтовикам и телеграфистам, а у него нет настроения возиться с ними. Нет настроения, но делать нечего, приходится путаться в эти дела, подбирать людей, передавать им инструкции, снабжать их литературой, учить. Нужно вести себя с ними как малолетними, потому что они совсем не революционеры! Куда им!.. Их трудно раскачать, или, наоборот, среди них много таких типов, как этот, появившийся из глухой станции, восторженных и нелепых...
Емельянов увидел кого-то, кто ему нужен был, и скрылся. Павел наморщил лоб и вздохнул. Ничего не поделаешь, надо выполнять поручения. А то опять начнутся разговоры, опять кто-нибудь из «стариков» прочтет целую нотацию...
Из комнат выходили возбужденные, взволнованные люди, они громко разговаривали, они о чем-то крепко и горячо спорили. До Павла смутно доносились их голоса. На мгновенье он забыл, где находится и что окружает его. Но он стряхнул с себя томительную задумчивость, оглянулся и присоединился к группе громко разговаривающих телеграфистов, которые окружили его и закидали вопросами...
Из комнаты, где помещался стачечный комитет, выглянул кто-то, поискал глазами в толпе, увидел Павла и поманил его.
Стачечный комитет вырабатывал обращение к населению города. За столом, заваленным бумагами, со стаканами остывшего чая и объедками зачерствелых будок, сидело несколько человек и горячо спорили. Они потеснились и дали место Павлу.
— Бьемся вот над текстом... Надо покрепче и понятней.
Павел потянул к себе исписанные листки и стал читать:
«... Причина нашей забастовки заключается в том, что одно из существенных прав, признанных манифестом 17 октября, за всеми гражданами, а именно — право союзов, — у нас отнято...»
Павел нацелился карандашом:
— Надо вставить: «одно из существенных прав, добытых народом в кровавой борьбе с самодержавием...»
Члены стачечного комитета заспорили:
— Нет, это лишнее!.. К чему так?..
— Выйдет слишком резко!..
Некоторые стали на сторону Павла:
— И пусть будет резко! Чего нам церемонии разводить?!
Но большинство не соглашалось и поправка Павла не прошла.
«...Этою явного несправедливостью мы и вынуждены вновь защищать свои права; иного средства борьбы, кроме забастовки, мы не имеем...»
Карандаш Павла снова устремился к написанным строчкам. И снова возник горячий спор.
— Надо подчеркнуть, что забастовка это только одно из средств борьбы, а не единственное! — настаивал Павел.
Члены стачечного комитета настояли на своем.
Только в конце обращения Павлу удалось внести несколько своих поправок. И под его диктовку была вписана фраза:
«Добиваясь своих прав, мы ни на шаг не отступаем от требований, предъявленных правительству!..»
Благодаря его настояниям обращение заканчивалось рядом политических требований, которые в те дни были понятны и общи очень многим. И лозунг «Да здравствует Учредительное собрание!», помещенный в самом конце воззвания, очень успокоил Павла и немного развеселил его.
Окончательно отредактированное обращение нужно было отпечатать и распространить.
— Свяжемся с типографскими рабочими! — предложил Павел. — Они помогут.
Стачечный комитет охотно поручил Павлу связаться с печатниками.
— Очень хорошо будет, если удастся вам это сделать!
— Это совсем просто! — уверил Павел. — Ребята свои, сознательные...
Трофимов, рябой печатник из типографии «Восточных Вестей» пользовался, несмотря на свой угрюмый характер, большим уважением среди товарищей. Его любили за прямоту, за то, что он никогда не подведет и никогда не оставит в беде товарища, за то, что с ним можно было всегда поговорить о деле и получить хороший и нужный совет.
Еще любили и уважали его за непримиримость к хозяйским порядкам и за его смелость в обращении со всяким начальством.
Еще задолго до событий, накануне войны, когда многие еще и не помышляли о революции и о борьбе, Трофимов заговаривал с надежными рабочими об организации, о политике, приносил откуда-то нелегальную литературу и умело распространял ее не только среди рабочих своей типографии, но и среди других печатников. И это он, Трофимов, ухитрился добыть через хороших ребят шрифт для подпольной типографии, а в нужную минуту добился того, что некоторые прокламации набирались здесь же в типографии, и потом готовый набор шел подпольщикам, которые печатали на своих несложных станках листовки, приводившие в бешенство жандармов и полицию.
У Трофимова не было никого родных, жил он бобылем, неуютно и по-холостяцки неряшливо. Время от времени он выпивал. Случалось это большей частью зимой, потому что летом Трофимов, как и многие типографщики, каждую свободную минутку проводил на реке, часами просиживая в лодке с удочкой и самозабвенно предаваясь рыбалке.
Когда Трофимов выпивал, он становился разговорчивым, он грустил и жаловался на жизнь, он любил тогда, чтобы его пожалели и сам хотел жалеть других. Но вытрезвившись, он стыдился своих пьяных порывов нежности и угрюмо отворачивался от вчерашних собутыльников, пред которыми и вместе с которыми еще вчера плакался на неустроенную жизнь, на одиночество, на неутолимую жажду счастья.