Голые короли

Беспечная диаспора, проводив в последний путь не столь уж «безвременно ушедшую», вернулась к своим «апломб-сюитам», к извечному стихоплетству, к страстям по Таганке, к транссексуальным схваткам Большого. Салонов в Москве более не существовало, зато во множестве плодились плебейские тусовки -подступала эра демократии, не знающей поминальных капризов прежнего бомонда по поводу того, что кого-то из ушедших не включили в энциклопедию. Лилю Юрьевну Брик не включили, хотя заслуги ее очевидны: в ГПУ и НКВД она отправила 125 агентурных сообщений.

И все же надо признать, что в парадоксальном случае с «невыездной» Плисецкой Лиля Юрьевна скорее спасла балерину, чем погубила ее лучшие годы. Спасла от скорого и бесславного конца балетной карьеры, от безвестности и прозябания где-нибудь на Брайтон-Бич. Будь иначе, мир так и не узнал бы, что можно пятьдесят лет состоять примой-балериной, а на пороге семидесятилетия танцевать «Умирающего лебедя».

Уланова сошла со сцены в пятьдесят. Анна Павлова в пятьдесят умерла. Наверное, только русский балет способен вынести одинокое испанское чудо с французским орденом, литовским гражданством и еврейской родословной.

Впрочем, русский балет издавна выносит все: мелкую политику, тщеславную дипломатию, клановые интересы, старческую похоть, треугольники и квадраты мужских страстей, усложненную геометрию женских, ну и, конечно, вражду, интриги, алчность, ненависть, вероломство - словом, все то, что столичный Ершалаим олицетворяет в Большом театре.

Остальное принадлежит народу - немного культуры, немного искусства плюс прыжковая техника, мигрирующий вокал, пожарная безопасность и несладкий хлеб, которым учитель танцев кормит неотвязных лебедей: «Все твои, Микельанджело, сироты, облаченные в пачки и стыд, и постель, на которой несдвинутый - Моисей водопадом лежит...»

Комментарий к несущественному

Брик Лиля Юрьевна /1891-1978/, близкая подруга Маяковского, дочь Юрия Кагана, крупного адвоката, и Елены Юльевны Берман. В возрасте 13 лет встретила Осипа Брика и позднее вышла за него замуж. Летом 1915-го познакомилась с Маяковским и вскоре стала его любовницей. В 1926-1930 годах на квартире Маяковского в Гендриковом переулке у них сложился любовный треугольник. Все трое не отказывали себе в связях на стороне, однако, судя по письмам Маяковского, именно Лиля Брик стала его самой большой любовью. Осенью 1928 года, после встречи Маяковского с Татьяной Яковлевой в Париже, отношения с Лилей Брик прервались. Не исключено, что прервались по причине совсем иного характера: Маяковскому стало известно, что Лиля и ее муж Осип Ерик с 1920 года являются секретными агентами ОГЛУ. Л.Ю. Брик опубликовала за границей свыше ста писем и телеграмм, полученных от Маяковского. Примерно столько же писем глубоко интимного характера продала в разные годы частным коллекционерам. В возрасте 87 лет покончила жизнь самоубийством.

5-7 июля 2012 года.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На Руси поэтов не казнили. Грех великий считалось. Над поэтами издревле простиралась защитительная память векового народного поверья, почитавшего всякое юродство святостью. Блажной сельский дурачок оберегался обществом наравне со святым старцем, уединявшимся от горестей и радостей бытия в глухом лесном скиту.

К божьим людям стихотворцев не причисляли - относили к юродивым, которые тоже разумелись не от мира сего, и потому своим природным даром хитро и затейно сказывать обо всем, что придет в голову, они пользовались бестрепетно и свободно.

Поэты слагали песни, которые считались народными, и жила на Руси поэзия - широко, вольно и безгрешно.

Жестокость первых советских властителей, беспощадно уничтожавших друг друга, поначалу не затронула эту вольницу, как бы следуя древней, ненарушимой традиции.

Однако имелось поэтов на всю Россию полтора-два десятка, а стало вдруг немерено и несчитано. Страну в одночасье затопило словоизвержением. Таинство слова было раскрыто. Сонаты и канцоны росли на деревьях. Когда не хватило прежних слов, придумали сотни новых: дыр, бул, щир, цекубу, цекака...

Своих стихов не печатал только ленивый. Каждый третий спешил застолбить новое поэтическое направление, каждый второй именовал себя гением.

Поэты славили революцию на митингах и хамили ей в кабаках: «Товарищ, перестаньте бубнить стихи, вы не румынский оркестр».

Поэты требовали от властей призвать к запоздалому суду Пушкина. Власти чувствовали, что пора начинать упорядоченный отлов дичающих стихотворцев, но пока еще стеснялись традиций и, откровенно говоря, не знали, как. И что с них взять - имажинистов, акмеистов, футуристов, «ничевоков» - юродивые.

В конце концов поэты сами подсказали беспомощной диктатуре, что с них можно взять, других поэтов.

Сейчас, наверно, не так уж трудно восстановить хронологически, кто первым из отечественных лириков придумал уничтожить своего ближайшего соперника в непримиримой борьбе за пайковую литературную долю, как бы нечаянно столкнув того в кровавую политическую мясорубку, да только надо ли?

Доносы друг на друга принялись творить почти все, если не вообще все. Власть козлоногие поэты развратили. Ей уже не надо было тратить государственных усилий на поиски скрытых врагов или внутренних эмигрантов - певцы новой жизни сами выстраивали свои жертвы в административную очередь за лагерными путевками.

Брали и тех, и других, разводя их во времени хорошо выдержанной психологической паузой любая власть знает железный закон равновесия.

Те, на кого писали, получали свой оглушительный срок - уходили потрясенные на рудники и лесоповалы, возвращались на сто первый километр, иногда садились снова, но чаще все же карабкались, выбирались из общей ямы и выживали.

Тех, кто писал, власть, предварительно выжав до сухого скрипа, равнодушно стирала в лагерную пыль. Эти не нужны были никому.

Существовала и третья категория поэтов, наивно полагавших, что они способны сами распоряжаться своей судьбой. Получалось плохо, заканчивалось еще хуже.

Черный ангел

Владимир Маяковский кормил, наверно, три поколения критиков, но только у мечтавшей «творчески сойтись» с ним Марины Цветаевой выпорхнула из-под руки блестящая и точная зарисовка, миниатюрный портрет поэта, что-то вроде изящной литературной монограммы, которая перевешивает целый том воспоминаний современников «горлана-главаря».

«С Маяковским произошло так. Этот юноша ощущал в себе силу, какую не знал, он раскрыл рот и сказал: «Я!» Его спросили: «Кто - я?» Он ответил: «Я - Владимир Маяковский». «А Владимир Маяковский -кто?» «Я!»

И больше пока ничего. А дальше потом - все».

После 14 апреля 1930 года одна только Нина Берберова сумела провидчески разглядеть истину сквозь чад небытия: «Маяковский застрелил не только себя, он застрелил свое поколение...» Если так, то дольше всего пуля летела в Александра Фадеева. Он стал «последним из удэге».

Выстрел поэта в комнате на Лубянке, раздавшийся через несколько минут после ухода той, которую, казалось ему, полюбил так, как никого и никогда не любил, хотя на самом деле он просто обрушил на нее весь нерастраченный запас любви к другой - к русской парижанке, спасительному маяку его несостоявшейся жизни - той жизни, которой он не ведал и от которой его оторвали с кровью, вынудив в конце концов дослать патрон в ствол и нажать гашетку. Выстрел этот оставил в живых немногих. И не самых лучших.

Остался Пастернак, некогда влюбленный в Маяковского, как перезрелая «девочка Люверс», пораженный однажды тревожной громадностью поэта, что, впрочем, не помешало ему кротко и нешумно предать свою «метаморфическую» любовь, когда стала устраиваться иная литературная выгода, менее требовательная и непридирчивая. Пастернак - застенчивый, тонкий, ранимый, искренне недоумевавший, почему Маяковский столь безжалостен к маленьким слабостям своих недавних друзей, приехавший к нему мириться на рассвете банкетной ночи, расчетливо полагавший, что в похмельном угаре проще будет «обнять и поздравить дорогого Володю» и тем самым сблизиться вновь, он уже и слова нужные подобрал: «Вы знаете сами, как вы мне дороги». В ответ услышал немыслимое, трезвое: «Он так ничего и не понял. Он думает, что это, как пуговица - сегодня оторвал, завтра можно будет обратно пришить. Пусть он уйдет...»