Голые короли

- «Когда мне исполнится сто семь лет!» - зло отвечала она.

Она бы, конечно, осталась на Западе. Давно. Когда еще можно было реально рассчитывать на более-менее стабильный успех в течение хотя бы семи-восьми лет. Запоздалый восторг капризной зарубежной публики радовал и согревал душу, но обмануться им всерьез и рискнуть всем наработанным за долгую сценическую жизнь она уже не могла.

В Москве Плисецкая получила и получала по инерции все, что ей могла дать власть, а там... Там после двух-трех изматывающих сезонов улыбчивые импрессарио оставили бы ее в дешевом отеле с ворохом неоплаченных счетов. Удачей почитала бы шанс открыть шляпную мастерскую или массажный кабинет. Дело было даже не в том, что здесь ее оберегала ненавидимая Держава. Успех там тоже ведь отчасти множился у публики невольным ощущением величия страны, которую она представляла, и этого нельзя отрицать, равно как и то, что свой творческий пик Плисецкая миновала «невыездной».

Обида и злость застряли в сознании и памяти: во всем виновата «коммунячья» страна. Это не совсем так. Быть может, Плисецкая и по сей день не догадывается, что «невыездной» она стала благодаря своей доброй фее - все той же Лиле Юрьевне Брик, которая всегда была в курсе диссидентских помыслов театрально-литературной элиты, выделяя в отдельную разработку «сольные партитуры» Большого.

Театр на Таганке, к примеру, ее не интересовал - бегите хоть вы все там вслед за бездарным говоруном Любимовым. Кому и где они нужны, кроме всеядной Москвы?

Никому и нигде. Потому и не бежали. И за Ленкомом догляд не требовался. Кто такой Марк Захаров? Никто. И хорошо чувствует это, а еще лучше понимает, что там «Юнону» на авось не поставишь. А вот с трескучим апломбом Большого - глаз да глаз. У Лилички Брик глаз был зоркий. Плюс холодная голова, горячее сердце и относительно чистые руки. В НКВД это ценили.

Вместе - дружная семья

Уютное гнездышко Лили Юрьевны с чьим-то, бесспорно, командорским присутствием было заведением привлекательным и удобным с любой точки зрения - богемной, надзирающей... Некогда блистательно осуществившая постановку трагического финала последней любовной драмы Володички Маяковского она тонко сочетала личные вожделения с интересами государственными, о чем с непоправимым опозданием для себя узнавали ее бессчетные мужья и номенклатурные любовники, которых она социальной справедливости ради не разделяла даже условно.

Идеи свободы, равенства и братства Лиличка понимала по-своему - через породнение всех со всеми, что само собой исключало проявления чувственного эгоизма. «Ты права, Лиля, в постели Володя абсолютно неинтересен», - писала ей из Парижа родная сестра Эльза Триоле, урожденная Каган. Ну и что? Перед буквой ведомственной инструкции НКВД все равны, а незаменимых у нас никогда и не было.

Из неограниченного контингента, проходившего в служебном алькове Лили Юрьевны ускоренный «курс молодого бойца», пожалуй, один только Яков Агранов самоуверенно полагал, что здесь распоряжается он, и вопросы задает тоже он, так как являлся по должности бессменной правой рукой вначале Урицкого, потом Дзержинского, потом Ягоды, а потом и Ежова. Так он привык считать, когда готовил под расстрельный приговор еще то, далекое дело Таганцева, куда втянули несчастного Николая Гумилева, так он считал, когда срочно придумывал подходящий диагноз смертельной болезни для Александра Блока, и потом, много лет спустя, когда тщательно планировал многоходовую, но неудавшуюся ликвидацию Шолохова и гораздо более успешные - по Есенину, Горькому, Мандельштаму...

Он был убежден, что незаменим и неповторим в своем виртуозном деле неявного, почти дружелюбного устранения творческой интеллигенции нелояльной формации, но и не отказывал себе в щекочущем удовольствии допросить на Лубянке заместителя командующего Ленинградским военным округом Виталия Примакова, ставшего незадолго перед этим очередным счастливым мужем Лилички Брик.

Янечка Агранов был художником интриг и гением провокаций -очень милый, интересный человек с шикарными связями. Бабель и Пильняк в свое время ценили его дружбу. Маяковский тоже не стал возражать, когда их любовный треугольник с Осей и Кисой Бриками вдруг обернулся квадратом - с Янечкой.

Лиличка обожала Янечку. Отдыхая с нею на широкой тахте, купленной, как и все в этой квартире, на деньги покойного Володички, Яков Саулович смешил Лилю забавными эпизодами допроса Примакова, особенно про то, какой стала физиономия у военачальника, когда товарищ Агранов официально, но вместе с тем доверительно, как бы по-родственному сообщил тому, что агентурную разработку его персоны благополучно осуществила несравненная Лиля Юрьевна...

Трудно судить, какой была физиономия самого Янечки Агранова в один из январских дней 1939 года, когда он седел в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке - возможно, в той самой, где два года назад терзался муками измены и любви красный комкор Примаков, и каковы были ужасы ожидания последнего рассвета, вероятно, еще более кошмарные, утяжеленные отчаянием собственного бессилия перед непревзойденным цинизмом и лицедейством подлейшей Лилички, сдавшей его со всеми троцкистскими потрохами.

Знала ли Майя Михайловна о непостижимо-злокозненном вареве московского бомонда под тонким парижским соусом, которым оттеняла пикантность острых блюд Эльза Триоле-Арагон, эмигрантское отражение, младшая сестра и верная наперсница Лили Юрьевны? Догадывалась ли, что это окуляры одного бинокля-рентгена, умеющего заглянуть в душу каждого - впрочем, далеко не каждого, а расчетливо выбирающего эти души, как хороший повар выбирает мясо?..

Похоже, что нет, не знала и не догадывалась. С нескрываемой гордостью избранной, запечатлела Плисецкая в своих мемуарах нежную признательность урожденным сестрам Каган за их многолетнее внимание к ней, за трогательные сувениры и подарки от «музы и возлюбленной Маяковского».

Понятно, что в 431-ю квартиру дома на Кутузовском, как и в парижскую «двухэтажную» главного редактора коммунистической газеты «Леттр Франсез» Луи Арагона сходились концы и начала всемогущих связей в представлении народной артистки СССР, понятно также, что валюта, что устрицы, что «Вдова Клико», что французские духи и пластинки, а однажды даже и бриллиантовые сережки... Непонятно только одно: как можно было не увидеть, не заметить, не почувствовать, что из бесконечной исторической галереи персонажей затянувшейся салонной жизни Лили Юрьевны в живых не осталось никого?.. Ни единого человека. Хотя все они были намного моложе.

Сколько успела одышливая, старательная судьба, столько и провела звезд московского бомонда через «захватывающе интересный» салон - сначала в Гендриковом переулке, потом на Арбате, а затем уже и на престижном Кутузовском проспекте, где милейшая, не утратившая с годами своего обаяния Лиля Юрьевна бестрепетной рукой метила их печатью небытия.

Даже непуганый инфант Вознесенский и тот что-то почуял и отшатнулся, открестился, рискнув вставить в «Портрет Плисецкой» настороженную строку: «В этот дом приходить опасно». Неужели и после этого ни разу не забрезжило сомнение, что так не бывает, что не могла Лиличка Брик столь демонстративно и пышно процветать с двадцатых по семидесятые годы советской эпохи, будучи непричастной к арестам, исчезновениям «без права переписки», ссылкам, самоубийствам?..

А ведь так, действительно, не бывает. Не только, у нас. Вообще не бывает. Бывает другое. Смерть всегда возвращается туда, откуда уводит своих жертв: «И невозможно встретиться, условиться и уклониться не дано...» В середине семидесятых все еще энергичная и деятельная Лиля Юрьевна окончательно поняла, что в ее услугах более не нуждаются, но не могла поверить, что на сей раз приговор без суда и следствия вынесен ей самой.

Мучительно и долго впускала она в себя осознание того факта, что мир и впрямь состоит не из лепестков роз и трепетаний «быстроживущих стрекоз», а в основном из тяжелых, тупых предметов, коим неведомы боль и сострадание. Арагону в Париж сообщили: покончила с собой. Он тяжело и надолго задумался, вспоминая кончину Эльзы.