Порог

— А насчет гостей? — спрашивает Тоня.

— Например?

— Например, можно бы позвать Хмелева.

— Ой!

— Что «ой»?

— Лучше не надо.

— Почему?

Тоня никогда не видела Райку такой растерянной. Так вот оно что. Теперь понятно!

— Все будет хорошо. Ты не бойся.

Тоня уходит звать Хмелева и через несколько минут возвращается.

— Он не придет. Болен. Наверное, грипп.

— Я пойду за врачом, — говорит Райка.

— Врач был. Лучше отнеси ему чего-нибудь. Вот лимоны, яблоки, батон.

— Я? Ну уж нет. Не пойду.

— Тогда пойду я.

— Обожди…

В квартире Хмелева тихо. Райка осторожно тянет за ручку. Дверь со скрипом приоткрывается. От этого скрипа Райка вздрагивает.

— Это вы, Антонина Петровна?

Делать нечего. Райка переступает порог.

— Нет, это я, Рая.

Хмелев на койке. Ноги его укрыты одеялом. Голова высоко поднята на подушке. Райка ставит тарелку с яблоками на табурет подле кровати.

— Это вам.

Почему он так странно смотрит?

— Это вам, — повторяет Райка. Хмелев протягивает руку за яблоком. Рука его слегка дрожит. Это, должно быть, от слабости.

— Расскажите что-нибудь, — просит он.

— О чем же?

— Расскажите, что делали сегодня.

— Что делала? Книги выдавала. Стенгазету оформили. Потом пьесу репетировали.

— Какую?

— «Король Лир».

— Кто же Лира играет?

— Драница.

— Кто это? А-а… Ну, ну! Да какой же он Лир?

— Ой, не скажите! Он хорошо играет. Лучше всех наших.

Хмелев не спорит. Ей лучше знать.

— А завтра у нас лекция «О дружбе и любви». Зарепкина читает.

— Зарепкина? Гм… Расскажите лучше о себе.

— О чем мне рассказывать? Я человек маленький.

Хмелев сердито спрашивает:

— Кто это вам сказал? Маленький — не маленький…

Райке непонятно, почему он так разволновался. Даже красные пятна выступили на лице. Нет, он не слегка, а всерьез болен.

— Вам вредно разговаривать. Я принесу что-нибудь почитать, — решает Райка. Она уходит и вскоре возвращается с книгой в руках. — Будете слушать?

Хмелев лежит и слушает. Никто никогда не читал ему вслух. Нет, читала мать. Какие-то сказки. Кажется, братьев Гримм.

Райка читает свой любимый «Дым» Тургенева. Хмелеву этот роман не нравится, но не все ли равно?

— Рая, — просит он, — только можно не так выразительно?

— Я попробую.

Теперь она читает, как пономарь. Хмелев улыбается.

— Вы как над покойником, а ведь я еще не умер.

Райка смеется, и вдруг ей становится весело и легко. Теперь она нисколько его не стесняется… Глаза у него открыты и лицо внимательное. Но она не знает, что он почти не следит за повествованием. Хмелеву радостно, что Рая сидит в его комнате, возле его постели, что он может видеть ее лицо не мельком, не украдкой.

Приходя к ней в библиотеку, он старался не смотреть на нее, боясь, что она догадается о его чувствах. Хмуро сказав всего несколько самых необходимых слов, он брал книги и спешил уйти. Еще два года назад, когда она приехала в село, он заметил ее удивительное сходство с Леной. Не только овал лица, глаза, волосы, но даже голос, манера слушать собеседника, улыбаться — те же, что у его погибшей жены. Словно она была ее родной сестрой. Рая так же, как Лена, неловко очинивает карандаш, так же закусывает нижнюю губу, когда что-нибудь не ладится. И этот смешной жест — лизнув мизинец, поправить перед зеркалом брови… Лена тоже так делала.

Казалось странным, что человека нет, а его черты и привычки живут в другом. И его тянуло к Рае. Ему хотелось, чтобы она всегда была рядом. Пусть она любит кого угодно, пусть выходит замуж, рожает детей. Он будет счастлив ее счастьем…

— На сегодня довольно. Вы устали, — говорит Хмелев.

Райка откладывает книгу. Встает, расправляет плечи. Ноги тоже затекли. Она окидывает взглядом комнату. Как он плохо, неуютно живет. Много книг. Это хорошо. Но дальняя комната пустует — в ней только велосипед. Щегол в клетке. На круглом столе разобранный приемник, провода, куски канифоли, электропаяльник. Под койкой дрова. Нет, это так не останется. Пусть он думает, что угодно, это так не останется.

Домой Райка возвращается поздно. В темноте опрокидывает стул. Шум будит Тоню. Райка залезает под одеяло, но заснуть не может. Ей хочется говорить. Тоня демонстративно посапывает, словно во сне.

— Тонь, а Тонь?..

— Ну, говори.

— Тонь, как ты думаешь? Я очень неинтересная?

— Ты хорошая. И он полюбит тебя. Вот увидишь.

— Если б это была правда. Но я не верю. Он такой умный. Что я для него?..

38

Митя, поджав ноги, примостился на скамейке у стены. Перед ним задачник алгебры, тетрадь в клетку, линейка, карандаш. Он пробует вычертить график параболы, но она почему-то получается вверх ногами. В чем дело? Он никак не может сосредоточиться. Ему мешает Кланька. Он то и дело поглядывает на нее. Это первая женщина, которую он наблюдает так близко.

Скоро должен прийти отец, и всякий раз в это время она прихорашивается. Мите любопытно наблюдать, как она занимается своими глупостями: как, играя глазами, заплетает косы, пудрится перед старым зеркалом, как подкрашивает и без того красивые черные ресницы. Наблюдать это интересно и немного стыдно. Он понимает, что ей хочется нравиться отцу, но отец на все это не обращает внимания. Вот он сейчас придет, и Митя заранее знает, что будет. Он войдет, кинет шапку на печку и спросит:

— Пожрать есть?

Кланька поставит на стол сковородку:

— Ешь, пока горяченькая.

— Опять картошка? Чтоб ты ею подавилась.

— А ты денег на мясо дал?

Насытившись, отец ляжет на постель и протянет Кланьке сперва одну, затем другую ногу. Кланька, краснея от натуги, стянет с него сапоги. Отец поморщится, когда она возьмется за больную ногу, и окажет:

— Полегче ты, уродина!

Но Митя не верит ни отцу, ни Кланьке. Не верит этим: «Чтоб ты подавилась» и «Полегче, уродина». Он знает, что есть что-то другое, чего они не показывают. Это что-то заставило молодую Кланьку прийти к ним в тесную избу, стирать потные отцовы рубахи, вставать чуть свет готовить ему завтрак. И здесь многое Мите непонятно.

— Теперь косы не модные, — вдруг говорит он.

— А мне горя мало, — спокойно отвечает женщина.

Митя вырывает лист из тетради и снова начинает составлять таблицу. На этот раз он не позволит этой упрямой параболе кувыркаться. Он заставит ее вести себя как надо.

Внезапно он чувствует Кланькины руки на своих плечах. От неожиданности он вздрагивает.

— Сиди, не дергайся, — говорит Кланька.

— Ты что?

Кланька прикладывает к его плечам сантиметр.

— Рубаху тебе шить буду.

Она заставляет его встать, вытянуть руку. Измеряет его вдоль и поперек. Потом женщина развертывает на столе пахучий темно-синий сатин. Намечает контуры цветным мелком, прежде чем взяться за ножницы, разглаживает ладонью материю, любуется ее шелковистой блестящей поверхностью.

— Не надо мне рубахи, — говорит Митя.

— Не выдумывай. И пошто ты такой неладный? Ровно еж.

— Ты бате сшей.

— Тебе вперед надо. Тебе в школу. А костюм прибереги. И не бойся, я плохо не сошью.

Кланька раскладывает на сатине пожелтевшие выкройки.

— Как у тебя ученье-то?

— А тебе какая забота?

— Да я так.

Митя понимает, что вовсе не так. Женщине хочется скорее стать в их доме своей.

Мите нравится хрустящий звук ножниц, которые режут новый сатин, нравится, как она озабоченно хмурится и по-детски высовывает кончик языка, когда кроит, и нравится, что рубаху она шьет ему, а не кому-нибудь.

Он никогда не видел, как женщины шьют. Конечно, у нее получается ловчее, чем у него. Она кончает сметывать, обкусывает нитку, втыкает иголку в кофточку на груди.

Митя много слышал о ней нехорошего и, когда она пришла в их дом, все ждал от нее чего-то безобразного, и сейчас ему не совсем еще верится, что она именно такая, какой кажется. Его злит хорошее чувство к ней, и он нарочно старается думать о том, что отец мало обращает на него внимания из-за Кланьки. Ему хочется обидеться на нее. «Нет, — говорит он себе, — не было матери, и эта не мать». Но это неправда. С каждым днем он все сильнее привязывается к ней.