Порог

Хмелев догадывается, о чем сейчас думает Тоня. Его бесит ее смиренный вид. Эти тихие покорные ресницы. Хоть бы рассердилась, вспылила, поспорила, что ли. Как глубоко в нее въелось неверие в свои силы. Неужели ему не удастся ее расшевелить?

Иногда ему хочется схватить эту серенькую тетрадку с планами, швырнуть ее на пол и крикнуть: «К черту!..» Но он не кричит. А все-таки: нужно ли возиться? Кажется, эта девчонка бездарна. А может быть, нет? Школа за двадцать пять лет научила его не верить быстрым впечатлениям. Бывало, и камни оживали. В ней есть что-то детское. Значит, можно чего-то ждать. Может быть, она в конце концов взбунтуется против него и против своей собственной робости. Тогда дело пойдет.

— Какой еще у вас урок?

— Алгебра в седьмом.

— Работайте. Через полчаса я приду. Посмотрим.

Хмелев уходит. Тоня остается одна. У нее в пальцах его авторучка. Он много ею писал. Перо не слушается и царапает бумагу. У нее и без того детский почерк, но она упрямо пишет именно его авторучкой. Ей кажется, что его ручка чем-то ей помогает.

36

Только что из кабинета директора ушла Лара. Зашла на минутку посоветоваться, как провести сбор дружины, и просидела часа полтора. Болтала о своих подругах, о товарищах, которых Борис никогда не видел, вспоминала о преподавателях мединститута. Оказалось, что один из экзаменов она сдавала его отцу. Сидела, трещала не умолкая, хохотала, играла глазами. «До чего глупа», — думал Борис, но каждый ее жест, каждая улыбка говорили ему: «Ну что ты опускаешь глаза? Ведь я нравлюсь тебе. И я нравлюсь тебе потому, что я красивая, веселая и со мной легко». И это была правда. Но все же он с облегчением вздохнул, когда Лара наконец ушла и в кабинете стало тихо…

Дверь заперта на ключ. Горит настольная лампа. Борис делает вид, что работает. Но он не работает и не может работать. В его жизни все сломалось, и ему стыдно, что другие это видят. Думают, что он несчастен. Да так оно и есть. Быть несчастным стыдно. Стыдно вызывать жалость. В такие минуты он противен самому себе.

— Не повезло! — говорит он вслух и думает: «Неужели я неудачник?..»

Ни у кого в классе не было такого отца. Он видел книги, написанные отцом. На них стояла его, Бориса, фамилия — золотом на корешке. Только инициалы были другие. Только…

Ему хотелось, чтобы когда-то появились книги с его инициалами. Если б ему сказали, что он честолюбив, он ответил бы: «Чепуха», но он был убежден, что его жизнь получится особенной. Он не знал, что именно он совершит, но что что-то совершит, — был уверен.

В школе он легко решал задачи. Уже в восьмом классе занимался высшей математикой по Выгодскому, и это не казалось ему трудным. А его товарищи возились с элементарным курсом.

И потом первый серьезный удар. Его не приняли в Новосибирский университет. Не прошел по конкурсу. Какую-то девчонку, с которой он прогуливался по академгородку, целовался в лесу и ходил в кино «Юность», приняли, а его нет.

Пришлось вернуться в Томск. Еще не поздно было поступить в пединститут. И он поступил. Учился хорошо. На сессиях — отлично, отлично, отлично. И вот прошли пять положенных лет. Он помнит, как заседала комиссия по распределению. Член комиссии — красивая женщина с милой улыбкой — предложила ему поехать в деревню. Она сказала:

— Вас-то, я думаю, агитировать не приходится.

Он был слишком горд, чтобы отказаться. Эта же гордость подтолкнула его сказать: «Подальше». Ему приятно было так сказать в ту минуту. Никто не заметил в этом его обиды.

Так стал он учителем сельской школы. Работать ему было не трудно. Экспериментальную часть урока он умел поставить интересно. А что еще надо ребятам?

Потом эта женитьба на Фросе. Глупый, ненужный шаг. Какое-то затмение. Конечно, она была мила, но не настолько, чтобы терять голову.

Потом Тоня. После Фроси он уже недоверчиво относился к своим чувствам, и поэтому решил все обдумать трезво. И он обдумал и пришел к выводу, что она именно то, что ему нужно. И опять ему не повезло. Надо же было случиться, что Тоня узнала о Фросе раньше, чем он собрался сказать о ней.

Первое время он считал, что с Тоней все уладится: ведь она так легко соглашалась с ним во всем, так слабо проявляла свою волю. Но тут он натолкнулся на что-то, чего не мог понять. Он говорил — она не понимала его, как он не понимал ее. Тоня стала какой-то другой. И поступки ее непонятны.

Нет, сейчас ему надо поговорить с кем-то. О чем? О чем угодно. Прочь из кабинета, здесь стены давят. Без цели он идет по школе. Идти без цели — это унизительно. Даже походка у него изменилась. Это походка бездельника.

В кабинете завуча приоткрыта дверь. Ему видна Тоня. Она что-то пишет. Она одна.

«И откуда у нее столько упрямства? — думает Борис. — А может, это просто желание отомстить? Тогда, значит, она очень злой человек. Или это расчетливая игра: на некоторое время отдалить его, чтобы тем самым еще сильнее привязать к себе?..» Но в душе он знает, что все это не так. А как? Значит, было в ней что-то, чего он не знал… Может быть, войти к ней? Нет, не сегодня. Другой раз…

В учительской белеет скелет. Его кости видны даже в темноте. Черт дернул Мих-Ника купить эту уродину. На нем всегда пыль. Тетя Даша боится его и, вытирая, обычно ворчит:

— Вот еще не хватало срамоты этой.

Речкунову скелет тоже неприятен. Во всяком случае, место ему не в учительской. Нужен кабинет. И не только биологический. Нет, он не зря начал строительство. В этом деле есть и другая сторона — тоже не маловажная.

Он покажет себя настоящим энергичным хозяином. Вся эта история с Тоней, он чувствует, сильно подорвала его авторитет.

Слышно, как из школы выходят ученики. Шум, смех, топот. Это закончились занятия исторического кружка. Сейчас Хмелев войдет в свой кабинет и будет говорить с Тоней. Он может говорить с ней, а он, Речкунов, нет. Между завучем и ею какие-то особые, им двоим понятные отношения, но только не то, на что намекала Зарепкина. Совсем не то. Что-то вроде дружбы. Да и другие учителя тоже — и с важным делом, и с пустяком — все к Хмелеву, будто он и есть в школе главное начальство… Любят его, что ли?..

Борис с горечью вспоминает, как здесь, в Полночном, он надеялся стать первым. Нет, должно быть, он действительно неудачник. И похоже, что первым ему нигде не стать…

Борис выходит в коридор. Навстречу Зарепкина. Ему кажется, что она хочет с ним заговорить. Опять начнет расспрашивать о Тоне. Он делает сосредоточенный вид и быстро проходит мимо. Он идет и боится, что она его окликнет. У самых дверей оглядывается. Ее уже нет. Он облегченно вздыхает.

37

У Райки простое доброе лицо. Можно ли назвать его красивым? Нет, пожалуй. Красивы у нее только волосы — светло-русые, мягкие, светящиеся. Она заплетает их в одну толстую косу и закручивает вокруг головы. Получается нечто вроде короны. Каждый вечер она вынимает из волос шпильки, встряхивает головой, и они рассыпаются по плечам. Затем она расчесывает их перед зеркалом, перекидывает себе на грудь и любуется ими. Вот и сейчас: она тряхнула головой, рассыпала их по плечам, лукаво взглянула на себя чуть наискось. Тоне это не кажется смешным, она и сама любит повертеться перед зеркалом. Разница только в том, что Тоня не делает этого при людях.

— Тонь, а Тонь! — вдруг вспоминает Райка. — А ведь мы не отметили твоего новоселья.

— Эка, хватилась!

— Нет, так дело не пойдет. Сколько времени? Семь? Магазин еще не закрыт?

— Райка, мы же собирались экономить.

Но Райка уже не слушает. Снова заплела косу, быстро оделась. Хлопнула дверь. Минут через двадцать она появляется с полной сеткой.

— Райка, на что мы жить будем?

— Мне не вредно похудеть.

— А я? Обо мне ты не думаешь?

Райка выкладывает на стол покупки: бутылка вина, копченая селедка, пельмени, яблоки, два лимона.