Порог

Митя засовывает книги и тетради в портфель. Парабола опять получилась вверх ногами. Ну и пусть себе кувыркается на здоровье, если ей нравится.

Он одевается и идет в сени. Сегодня на улице тепло, и можно постолярничать. Здесь у него верстак, заготовки, ящик с инструментом. Все в строгом порядке. Несколько дней уже он возится над рамой. Сегодня, пожалуй, он сумеет ее связать. Это куда интереснее, чем корпеть над всякими упрямыми параболами. И кто только выдумал эту дурацкую алгебру, язви ее. Если б не Антонина Петровна, он бы за нее и не брался. Но у Антонины Петровны такой несчастный вид, когда она ставит двойки. У нее ведь тоже жизнь не сладкая… Да еще надо покормить Бурана. Он уже, наверно, заждался.

А Буран в это время лежит подле своей конуры. Глаза его закрыты, но он не спит, а думает. Мысли у него простые, собачьи. Может быть, он и уснул бы, но раздражает его блоха. Ползает где-то по шее. Узнала, подлая, где зубами ее не схватить. Он уже не раз пробовал вычесать ее задней лапой, но куда там, не получается. Весь день она портит настроение.

По тропинке звук шагов. Это возвращается Степан Парфеныч. Буран настораживается, подбирает и напружинивает ноги, приподнимает голову. От Степана Парфеныча хорошего не жди. В случае чего, нужно успеть залезть под крыльцо. Только не в конуру — конура, как ловушка, а из-под крыльца его не достать.

Степан Парфеныч проходит мимо. Буран на всякий случай тихонько повиливает хвостом, принюхивается. Нет, сегодня от Степана Парфеныча не исходит тот особенный неприятный запах — запах опасности. Когда есть этот запах, Степан Парфеныч идет нетвердо, ноги у него заплетаются, а сейчас идет, как надо. Буран успокоенно кладет морду на передние лапы.

Скоро выйдет Митя и что-нибудь даст ему поесть. Хорошо жилось раньше, когда были только Егор и Митя. Зачем же появились еще эта женщина и старик? Женщина принесла с собой непонятные и бесполезные запахи, а старик — опасность. Ему почему-то нравится пихнуть Бурана носком сапога или кинуть в него камнем. Теперь Буран всегда начеку. Трудно и беспокойно стало жить.

39

Ее легкие шаги едва слышны, но Хмелев узнает их сразу. Сейчас он увидит ее лицо. На нем выражение заботливости и легкая ирония, будто она стыдится этой своей заботливости.

Вот она пришла. В одной руке у нее алюминиевые судки с обедом из столовой, в другой связка новых книг.

— Борщ. Гуляш и компот.

У него не было таких судков, они совсем новые. Наверное, купила. Книги слегка влажные, пахнущие морозом и типографией. Он развязывает бечевку и просматривает их.

— Что вам сегодня почитать? — спрашивает она.

— А может быть, ничего? Так посидим?

— Голова не болит?

— Нет, все хорошо.

— У вас подушка сейчас упадет.

Она наклоняется, чтобы поправить подушку, и он чувствует ее запах — свежий и чистый запах, каким пахнет белье, принесенное с мороза.

— У вас глаза какие-то… — замечает Райка.

— А какие?

Ей хочется сказать: «Как пьяные», но она боится его обидеть.

— У вас, наверное, жар.

Она осторожно прикасается ладонью к его лбу. Ему приятно ощущать это легкое прикосновение. Ладонь задерживается на лбу дольше, чем нужно. Он кладет свою руку на Райкину. Райка краснеет, поднимается и идет разогреть ужин. Он слышит, как она щеплет лучину и лучинки падают с сухим звоном на пол. Потом гудит в печи пламя. Потом Райка принимается за уборку. Потом вытирает запотевшие оконные стекла. Подбеливает печь. Вытирает пыль на столе.

— Рая, — спрашивает он, — зачем вы это делаете? По-моему, и так хорошо.

— Куда как хорошо!

Она приносит тарелку супа.

— Поешьте.

— Не хочется.

— Вы должны поесть.

Хмелев смеется: «Вы должны поесть»! Четверть века никто не говорил ему об этом, и все-таки он не умер от голода. Она не замечает, как это смешно звучит. И вообще Рая смешная. Считает, что он без нее пропадет. Кормит, поит его и наводит свои порядки. Она вымыла полы, вытащила дрова из-под кровати, повесила на стену картину Саврасова «Грачи, прилетели», которая несколько лет уже стояла на полу. Вчера заявила:

— Побелить бы надо… Да вас деть некуда.

Он хохотал до слез. Давно так не хохотал.

— Меня деть некуда?!

Она испуганно смотрела на него: почему ему вдруг стало так весело?

Сначала Райка держалась робко. Теперь она начинает проявлять характер. Кровать слишком близко к окну, нужно ее отодвинуть. А для книг надо заказать стеллажи.

Хмелев пробует возражать, но она не хочет и слушать. Она даже позволяет себе немного поворчать. Ох, уж эти мужчины, ничего-то им не нужно. Если б не мы, женщины, сидели бы вы до сих пор в пещерах и одевались бы в шкуры.

Нет, ему не хочется выздоравливать. Пусть бы это продолжалось всегда. Всегда была бы рядом эта светловолосая девушка. И может быть, он ей тоже нравится?.. Нет, чепуха. Мальчишеские мысли. Она приходит потому, что она соседка, добрый человек. Не больше. Кончится болезнь, и все кончится. Нельзя было позволять себе размагничиваться.

Когда Райка уходит, он протягивает руку к зеркалу и долго разглядывает свое лицо… Вечером Хмелев решает встать. Хватит валяться, и так лежит уже целую неделю. Он спускает ноги с постели, осторожно встает. Голова кружится. Тело словно чужое. Делает несколько шагов, на всякий случай держась за спинку кровати. Сколько времени? Полдевятого? Скоро она должна прийти. Он вынимает из шкафа костюм. Костюм почищен и отглажен. Заботливая, терпеливая Райка. Это все она…

Но что за дурацкая слабость? Брюки он натягивает сидя, чтоб не упасть. Самому смешно. А как это выглядит со стороны?

Райка приходит не полдевятого, а в десять. Немного позже, чем всегда. Вероятно, она заходила домой. В руках у нее узел. Что-то белое, перевязанное с угла на угол.

Она никак не ожидала, что он на ногах. Она стоит с узлом в руках и не знает, что делать.

— Что это у вас? — спрашивает он.

— Я постирала…

Хмелев развязывает узел. Так и есть — белье. Этого еще не хватало. Ему стыдно — он покраснел, как мальчишка. И еще он устал. Он как пьяный. Но нужно держать себя в руках. Он слаб, распустился, понадобились, видите ли, сочувствие, ласка… До чего рассопливился! Надо было сразу в больницу. И тогда бы ничего не случилось. Они бы здоровались, встречались во дворе, и только. Нет, ему не надо жалости. А что, кроме жалости, может чувствовать к нему эта девушка? Он старше ее на целых двадцать лет. У него изуродованное шрамом лицо. Нет, ничего, кроме жалости, не может быть.

— Вы много для меня сделали. Очень много. Но теперь я здоров.

Райка ничего не говорит. Да и что можно сказать? Он подает ей книги.

— Это ваши.

Она берет, не глядя. Одна из них падает на пол.

— Всего хорошего, — произносит Райка. Она никак не может понять, что случилось.

— Большое спасибо за все, — твердо говорит Хмелев.

Райка уходит. Хмелев ковыляет к кровати. Когда она уходила, у нее было такое лицо, как на вокзале, когда… Может быть, вернуть? Нет, теперь поздно.

40

Тоня замечает в Борисе перемену. Он оживлен, энергичен. Может быть, оттого, что теперь он всецело занят строительными заботами.

Ночью между школой и учительским домом работает бульдозер. Он разравнивает площадку под пристройку, гремит железом, светит в окно голубым светом. Тоня старается на него не смотреть. Как огромный допотопный ящер, он ползет на дом, и кажется: вот-вот затрещат рамы, рухнет стена и бульдозер ворвется в комнату. Тоня не спит, а Хмелеву снятся танки.

Днем приходят лесовозы с бревнами. Плотники отесывают их. Драница и Степан Парфеныч заливают бетонный фундамент. Филипп Иванович поставил в полевом вагончике верстак и готовит рамы.

В обеденный перерыв Филипп Иванович уходит на квартиру «похлебать горяченького», как он говорит. А Степан Парфеныч и Драница забираются в вагончик, чтобы скрыться от ветра. Ничего горяченького у Драницы нет. Есть пара печеных картошек в кармане и соль в грязной тряпице. У Степана Парфеныча — сало, яйца, хлеб. Драница надеется, что полакомится и он, но Степан Парфеныч его словно не замечает…