Живой пример

— Но одно дело нас еще ждет, — говорит Рита Зюссфельд.

— Какое же?

— Потом, потом, в зале. Нам ведь надо решить, как мы поступим дальше.

Рита Зюссфельд принимает на себя командование, пробивает ему дорогу сквозь толпу шумно тараторящих иностранных рабочих и школьников из провинции; дети только что вернулись с экскурсии, они объехали гамбургский порт и, готовясь к неизбежному сочинению, пересказывают друг другу все, что увидели. Рита, ведя за собой Хеллера, огибает груду багажа двух турок, неоспоримо свидетельствующего, что в поезд можно прихватить полное оборудование электрокухни, следует дальше мимо матросов, мимо каких-то бездельников, мимо здоровенных полицейских прямо к доске с расписанием поездов.

— Нам нужно бременское направление.

Хеллер кивает, Хеллер уже решил окончательно, у него только нет билета. И Рите Зюссфельд надо уладить кое-какие дела. Они расстаются, договорившись встретиться на минуточку в кафе — молочной, за столиком в углу, если удастся…

Пока Хеллер, покупая билет, называет кассиру станцию назначения, Рита пробивается к киоску и ждет, чтобы освободилась крутящаяся колонка с открытками — видами Гамбурга.

Хеллер с билетом направляется не к месту встречи, а к фронту осажденных телефонных будок.

Рита Зюссфельд, крутанув колонку, разглядывает цветные виды Гамбурга — порт в летние дни с «Михелем», лебедей на Альстере, Санкт — Паули ночью — и останавливает свой выбор на фотографии водолазного бота, рядом с которым ясно различается рубка затонувшего лихтера: «Спасательные работы на море».

Хеллер, попав наконец в свободную кабину, набирает номер, ждет, пока прогудит пять раз, набирает другой номер, ждет, пока прогудит только четыре раза, и выходит из кабины с видом человека, получившего приятнейшее сообщение. Как он размахивает своей папкой! С каким видимым облегчением идет он к кафе — молочной!

Рита Зюссфельд захватила столик в углу и уже заказала для него малину с молоком — попробуйте сказать, что вы терпеть не можете малины, — а теперь привлекает его внимание к почтовой открытке, к адресу, написанному печатными буквами.

— Пундту?

— Да, Валентину Пундту, — подтверждает Рита Зюссфельд. — Придумайте-ка, что мы ему напишем.

Хеллер в хорошем настроении, он предлагает сообщить их старшему коллеге час отхода поезда на Бремен, присовокупив, разумеется, пожелания скорейшего выздоровления, но Рита Зюссфельд укоризненно отмахивается, уставившись на открытку, а затем внезапно вскидывает глаза, словно у нее блеснула идея, которую она, однако, тут же отвергает, не произнеся ни слова.

Так что же? И как им вообще-то следует поступить? Хеллер по столу тянет открытку к себе, переворачивает, разглядывает водолазный бот и, почавкав и почмокав, наконец говорит:

— А почему не сообщить ему о нашем крушении? Почему бы коллеге Пундту не узнать, что мы с нашим проектом налетели на риф, именуемый Дункхазе?

— Во-первых, — заявляет Рита Зюссфельд, — мы не должны забывать, что он болен, и, во — вторых, я вовсе не ощущаю себя потерпевшей кораблекрушение. Конечно же, не завтра, но уже в ближайшие дни Дункхазе прочтет наш новый проект, а еще лучше сразу два наших проекта. Это и от вас зависит, господин Хеллер, сумеем ли мы быстро, взяв, так сказать, быка за рога, подготовить для него материал.

Хеллер помешивает пластмассовой ложечкой малину с молоком, отчего на молоке вздуваются и лопаются пузыри, встряхивает легонько картонный стаканчик, но так и не решается поднести его к губам. Сдавленный протяжный стон возвещает его нерешительность и уж по крайней мере отсутствие всякой охоты.

— Между нами говоря, я сам себе кажусь прыгуном, которому все поднимают и поднимают планку — куда выше, чем он в силах прыгнуть.

— Подумаешь, — говорит Рита, — нельзя же вот так взять и бросить работу в разгаре спора.

— Но если высота непреодолима, — продолжает свою мысль Хеллер, — я отказываюсь от дальнейших попыток.

— Так, значит, и вы капитулируете?

Хеллер неопределенно крутит рукой, он не может и не хочет ничего сказать, нет, не сейчас и не здесь, но он даст о себе знать, это он обещает, окончательный ответ она при всех обстоятельствах узнает вовремя. Рита Зюссфельд задумывается над его словами, она не разочарована и не огорчена, она, кажется, довольна и тут же двигает к нему открытку и свою шариковую ручку и предлагает писать Пундту, а сама, прикрыв глаза, пьет молоко.

— Итак: «Дорогой господин Пундт…» Это мы уже написали, а что дальше?

Рита Зюссфельд уставилась на его руку, на готовую писать руку, шариковая ручка покачивается, вздрагивает, чертит в воздухе какие-то узоры, и лишь невидимая преграда не дает ей опуститься на открытку.

— И о чем вообще есть смысл сообщать Пундту? Какое сообщение годится для больного?

«Дорогой господин Пундт» — это уж точно. Рита Зюссфельд, сидя рядом с ним, молчит, что не стоит ей никакого труда, она настроилась терпеливо ждать. Нужно ли его порадовать, рассердить, обидеть или только приветствовать? И можно ли рассчитывать на интерес с его стороны?

«Дорогой господин Пундт», да; но внезапно Хеллер нацеливается ручкой на открытку, сжимает губы, замирает на мгновение, словно бы в чем-то убеждаясь, и начинает писать, читая вслух каждое слово:

— Перед самым моим отъездом нам удалось найти вполне современный вдохновляющий пример — это исправно действующая ветряная мельница, каковая при достаточно сильном движении воздуха неустанно крутит у всех на виду свои четыре крыла. Сие доверительно сообщает вам, попивая молоко с малиной, ваш Янпетер Хеллер и желает скорейшего выздоровления.

Написав, Хеллер бросает ручку на стол и онемевшими пальцами подвигает открытку к Рите Зюссфельд. А Рита? Она не затрудняет себя чтением текста, она лишь ставит сбоку подпись. Вздрогнув всем телом, словно бы она замерзла, Рита коротко желает Хеллеру доброго пути и поспешно покидает зал через дверь — вертушку. Хеллер смотрит на колеблющуюся в ее руке открытку и спрашивает себя, в чем его вина и почему Рита столь поспешно уходит.

Ю. Архипов Уроки Зигфрида Ленца

Когда журналисты однажды спросили Зигфрида Ленца, кем бы он стал, если б не было на свете такой профессии — писатель, он не задумываясь ответил: учителем. И назвал два предмета, которые вел бы с особой охотой: немецкий язык и физкультуру.

Это признание многое приоткрывает в творчестве Ленца.

В молодости легкоатлет — копьеметатель, он пользуется среди своих коллег незыблемой репутацией специалиста по спорту. Прекрасному и яростному миру спорта он посвятил несколько рассказов и роман «Хлеба и зрелищ». Его лучший, самый известный роман носит название «Урок немецкого».

Обыгрывая это обстоятельство, западногерманские критики охотно пользуются спортивной и педагогической лексикой, когда пишут о Ленце. То его называют «прирожденным спринтером, который вообразил, будто он стайер» (имеется в виду, что рассказ ближе природе его дарования, чем роман), то «примерным мальчиком немецкой литературы».

Любопытно, что так Ленца назвали задолго до появления романа «Живой пример». И нужно отметить, что при всей журналистской хлесткости этого определения доля истины в нем есть. Ленц трудолюбив, он прилежно выполняет свои «уроки» — последовательно решает заданные временем задачи. В беседе с читателями он признался однажды, что за рулем ни разу в жизни не превысил скорости 90 км. Так же методичен и дисциплинирован Ленц-писатель.

И в этом разгадка его чрезвычайной плодовитости как писателя. За четверть века своей литературной деятельности он выпустил двадцать две книги; то есть почти ежегодно он знакомит читателя со своим новым детищем, будь то роман или пьеса, сборник рассказов или статей. Ленц из породы тех, имеющих нарастающий успех беллетристов, которые, не производя никакой «революции» при своем вступлении на литературное поприще, легко уловили, однако, «дух времени», естественно и пластично усвоили носящиеся в воздухе, как бы напрашивающиеся, подсказанные временем формы. В творческой биографии Ленца отразилась вся движущаяся панорама западногерманской литературы — от первых, несколько нетвердых, озирающихся на чужеземные авторитеты шагов до уверенного осознания себя в роли одной из ведущих литератур Запада.