Живой пример

— Мы всегда рады вас видеть, господин Пундт, заходите, заходите.

Ганс Майстер, возможно, он ровесник Пундта, помогает снять в коридоре пальто, улыбается добродушной, ободряющей улыбкой — эту улыбку господин Майстер демонстрирует на всех рекламных плакатах, которыми оклеены стены коридора: вот господин Майстер только что выписался из больницы, но благодаря страховке он улыбаясь, без боязни смотрит в будущее; а вот тут господин Майстер в очках, выписанных у окулиста, ободряет всех близоруких и дальнозорких; а вот там, на красно-белом плакате, символами домовладения красуются осененные его улыбкой садовые фартуки и ножницы; больные ноги и туристическая поездка, счет в банке и лакомства — все дает господину Майстеру повод для улыбки, на каждом плакате он подтверждает, что и у старости есть недурные шансы.

— Их развесила моя жена, — говорит господин Майстер.

Там, за дверью с матовым стеклом, в самом конце коридора, жил Харальд, и там он это сделал. Пундт, поворачиваясь, скользнул взглядом по этой двери. Он не хотел снимать пальто, но снял все-таки и, держа в руках рамку, следует за упорно улыбающимся господином Майстером в гостиную.

— Добрый день, госпожа Майстер.

Госпожа Майстер сидит за овальным столиком, перед ней груда каталогов с цветными иллюстрациями, рекламирующих луковицы голландских тюльпанов; по всей видимости, муж сидел напротив нее и выписывал номера заказов в блокнот. Пундт благодарит за предложенный стул, но больше никаких предложений не принимает; даже от рюмки водки отказывается, хотя господин Майстер утверждает: кто ее выпьет, того тотчас берет охота поведать историю своей жизни.

Как осмелится он сразу изложить причину своего визита, да еще в этот поздний час, как осмелится он начать нужный разговор и не испортить настроения Майстерам, которые получают удовольствие от чтения каталогов и выбора цветочных луковиц?

— В этих названиях захлебнуться можно, — говорит госпожа Майстер, — в названиях тюльпанов. «Королева Сирикит», ну, еще куда ни шло, да и «Леди Лестер» тоже нормально, но вот «Поцелуй солнца» или «Триумф Эрхардта», к ним нужно попривыкнуть. А еще: «Свет из Ауриха», надо же — из Ауриха, где я ходила в школу.

Пундт не увлекается цветами, он говорит: чрезмерно не увлекается. Он снова просит извинить его за беспокойство в такой час и объясняет, что привела его сюда слабая надежда. Пустая рамка подрагивает в его пальцах, он крутит ее, слегка наклоняет так, будто ищет источник света, луч которого мог бы уловить и направить дальше, к цели, но ее, эту цель, еще следует определить. Пундт ставит рамку на стол, поворачивает к госпоже Майстер матово-серой стенкой.

Эту рамку он нашел в вещах сына, пустую, но мальчик ею пользовался, о чем свидетельствуют оставшиеся следы, о чем особенно ясно свидетельствуют отогнутые скобы, он надеется, что господин или госпожа Майстер припомнят, где стояла рамка и чье лицо она обрамляла. Пундт благодарен за любые сведения.

— Любое указание поможет мне в моем деле, — говорит он.

Он снова берет рамку, протягивает сначала госпоже Майстер, потом господину Майстеру, он ничего не требует, он не донимает их, но готов оказать им помощь, он хочет помочь им вспомнить, а они уже готовы вспомнить, это он замечает по сосредоточенному молчанию, видит но их напряженным лицам, они уже ищут в памяти и сейчас найдут то, что заключено было некогда в рамке.

Господин Майстер сдается первый.

— Нет, — говорит он, — нет, не могу припомнить, — и, подняв воротник халата, прячет руки в рукава, словно отчаянно мерзнет. Ему очень жаль. И улыбается своей мягкой, ободряющей улыбкой, «улыбкой Майстера», на которую большой спрос, за которую хорошо платят.

Госпожа Майстер между тем все еще сидит неподвижно, упорно вспоминая, этакая коротышка с пупырчатой кожей; она кусает губы, поглаживает пальцами виски, не скрывая вспыхнувшей боли, а затем поднимается, выходит в коридор, приглашая за собой мужчин, идет в комнату, в которой жил Харальд.

— Здесь, — говорит она и кладет руку на угол пустого, усеянного подпалинами письменного стола, — здесь стояла рамка, и в ней фотография блондина с очень длинными волосами, да, и с гитарой. Вот здесь она стояла. Блондин с гитарой, теперь я точно вспомнила.

Валентин Пундт пристально разглядывает металлическую кровать, подоконник, приоткрытый шкаф; они отказываются давать объяснения. Он открывает ящик старомодного ночного столика — ящик пуст; перегнувшись через письменный стол, он заглядывает в корзинку для бумаг — ни клочка. Нигде никаких следов, остатков, никакого знака, и он медленно, точно эхо, повторяет:

— С гитарой.

Они выходят из комнаты, медленно, едва-едва тащутся друг за дружкой по коридору к вешалке, и тут дверной звонок впадает в буйное помешательство: не иначе разбойничье нападение, не иначе боевая тревога, но, пока Пундт, с отсыревшим пальто в руках, испуганно прислушивается, госпожа Майстер вздыхает и идет к двери, открывает ее и ждет, всем своим видом выражая покорность судьбе.

— Ну зачем ты так трезвонишь, Том, господи, почему ты не звонишь как взрослый человек?

— Улли ждет!

Ах, вот почему. Улли ждет.

И Том, худущий долговязый парень, треугольно-заячье лицо которого выражает бурную предприимчивость, добродушно улыбаясь, собирается протиснуться мимо них.

— Мне нужен мой маскхалат.

Ему нужен маскхалат. Его ничуть не смущает, что на него смотрят, пока он натягивает маскхалат поверх свитера, длинный, по щиколотку, маскхалат, в желтых от старости пятнах, кто знает, не лежал ли он некогда в снегах России, не маскировал ли солдата в сугробах Карелии; на белую грудь парень собственноручно прикрепляет Железный крест, который вытащил из школьного портфеля, видимо, в школе его и выменяв.

— Том, — говорит господин Майстер, — это отец Харальда.

Том подает Пундту руку, не выказывая ни удивления, ни особого внимания, и, даже подавая руку, не прерывает своих действий, ему нужно убегать, ему нужно к Улли, тот ждет его на улице под дождем и снегом. Но может быть, Том знает человека с гитарой? И Пундт протягивает ему пустую рамку.

— Она стояла на столе, на письменном столе Харальда, может быть, вы помните?

Том в маскхалате не задумывается ни на минуту, не напрягает память: это Майк, Майк Митчнер, кто же еще; Майк был кумиром Харальда. В голосе Тома проскальзывает удивление, в нем прослушивается настоятельный встречный вопрос: Майк — да разве вы не помните? Правда, Майк, когда он только начинал исполнять песни протеста, не нынешний Майк, великий, удачливый, к которому он, Том, сейчас и отправится, в честь которого он и натянул на себя маскхалат; этого Майка Харальд, к сожалению, не поставил бы на свой письменный стол. Сегодня Майк впервые выступает в большом концертном зале, потрясный вечер — «Свет, движение, музыка».

— Он американец? — спрашивает Пундт.

— Да нет же, — отвечает Том, — учился в нашей школе. Майк Митчнер — его сценический псевдоним, до выпускных экзаменов он звался Найдхарт Цох.

С наигранной вежливостью Том обращается к господину Майстеру:

— Я могу задержаться, дорогие родители, а потому не беспокойтесь о своем независимо мыслящем сыне.

— Возьми ключи, — напоминает госпожа Майстер.

— Пусть тебе приснится молодость, мамочка.

— Осторожней, — обрывает его господин Майстер, — думай о чем говоришь.

— Так я ж от чистого сердца, папочка, ты разве не понял?

Том в мешковатом халате, Том — белоснежный зайчонок, закладывает руку за спину, нащупывает дверную ручку и с высоты своего роста пытается изобразить преувеличенно почтительный поклон, но тут Пундт, аккуратно пряча пустую рамку в карман пальто, спрашивает:

— Вы ничего не имеете против, если я пойду с вами? Это, пожалуй, поможет мне кое в чем разобраться.

Господин и госпожа Майстер любезно кивают. Том выпрямился, поднял взгляд, он не изумлен, и, кажется, вообще его трудно чем-либо изумить.

— Ну, если вам разрешили, — говорит он, — если это поможет вам, пойдемте, я не против.