Карамель

Я пробуждаюсь и поднимаюсь с дивана. Сумасшедшее дыхание заставляет подпрыгивать мои плечи вверх-вниз — непроизвольно, уродливо. Я пытаюсь вытереть вспотевшие ладони друг об друга, но руки не слушаются меня. Смотрю на женщину — она сидит рядом и мягко качает головой.

— Вы хотели мне помочь? — на выдохе спрашиваю я.

— Нет, — честно отвечает психолог, и я киваю.

— Что это было?

— Тебе лучше знать, Карамель.

Медлю, хочу остановиться — отдышаться — и уйти, однако продолжаю разговор.

— Вы хотя бы испугались за меня?

Мой ехидный вопрос граничит с неподдельным реальным интересом.

— Нет, — улыбается женщина — также ехидно и реально. — Не в моей компетенции бросаться с жалостью к ученикам.

— Не в вашей компетенции… — шепотом передразниваю я.

— Я считаю, что это был обобщающий сон.

Обобщающий сон — еще одно научное обзывание потери сознания?

— И что же он обобщает? — рычу я.

— Твои внутренние беспокойства и страхи. Теперь ты не можешь соврать, будто тебя ничего не волнует. Что ты видела?

Она тянет это, скрипучим голосом режет словно неумелым смычком на старой скрипке. Я вспоминаю голубые глаза — моя голубая мечта.

— Бес! — вскрикиваю я, сама от себя того не ожидая. — Вы это знаете, знаете! — повторяю я, встаю быстро с дивана и спешу двери, около которой оборачиваюсь и взвываю его имя снова. — Бес! Все прекрасно знают, что Бес засел глубоко у меня в голове: в самых дальних воспоминаниях.

Лицо женщины по-злобному морщится, она скалится, но глаза ее — спокойны, отчужденны от слов, действий, проблем, она — деталь, уродливая часть страшного механизма Нового Мира — нового, чтоб его.

— Не будите их, — крошу по кусочкам я. — Иначе жалобы отца вам не миновать.

— Я хочу помочь тебе, Карамель.

— Я все расскажу ему!

— Карамель, держи себя в руках…

Речь ее обрывается, голос содрогается — теперь она волнуется. Одна моя просьба у отца, и она потеряет свою работу, она простится с поверхностью, она отправится прямиком к тем, кто обыкновенно приходил к ней в кабинет и ложился на эту чертову кушетку. Она ляжет на нее сама — стоит мне только сказать об этом отцу.

И я думаю, что могу пожалеть ее, однако, она меня не пожалела. Я не знаю, кто ее просил поговорить со мной, кто побеспокоился или же решил навредить, но она была виновата.

— Вы зря это сделали… Зря пошли у кого-то на поводу.

Я ухожу.

Безудержно стучу кулаком по кнопке вызова лифта, когда он трогается и опускается ко мне, продолжаю давить изо всех сил. Двери открываются, и я залетаю в кабину, жму этаж холла, прижимаюсь лопатками к стене и закрываю глаза. Все внутри меня ревет и плачет, все — каждый сантиметр моего уставшего тела, каждый из них взвывает и просит пощады, отрешения, умиротворения, отдыха — умоляет. Я выбегаю из школы, попутно одеваясь, и останавливаюсь на краю посадочного места. Из-за слипшихся друг с другом мыслей меня качает, ресницы слипаются также, и я чувствую, что вот-вот упаду.

Край, край…

Теряю равновесие…

Падаю! — хватают за локоть.

Я впервые рада чужому прикосновению; в голову — внутрь, бьет — изнутри. Я дергаюсь и оборачиваюсь.

Ромео, путая слога, спрашивает о том, хотела ли я спрыгнуть. Молчу, ему не отвечаю — как можно было об этом подумать? уродство Нового Мира…

— Кар-рамель, ты и вправду хотела… — вторит он.

— Нет! — восклицаю я. — Нет! Конечно же нет, Ромео!

Его растерянные глаза упираются в меня и давят своей настойчивостью, страх, который некогда поражал меня в моих мыслях и суждениях, я смею наблюдать воочию — на его лице. Глупый мальчишка, Ромео, ты знаешь, что одно плывущее слово «суицид» по отношению к лично твоей персоне отстраняет тебя в момент от жителей на поверхности, а уж после попыток покончить с собой лови бесплатный билет в психиатрическую лечебницу.

— Меня трясет, — продолжаю я. — А все потому, что ты пожаловался на меня психологу, Ромео. Зачем ты это сделал?

Он отрицает свою вину, опять заикается.

— Не ври! Ты просто не знаешь, что мне пришлось пережить!

На воздушном пути появляется машина, и я поднимаю руку. Кажется, я в действительности напугала своего друга — он качает головой и пытается отдышаться, слоги, покидающие его искаженный рот, путаются и в ничего связного не выливаются.

— Карамель, прошу, стой… Не уходи… Уроки еще не закончились. Ты не имеешь право уходить, — настаивает Ромео — пытается удержать меня, хочет заговорить. Безумец!

Машина приземляется и останавливается, дверь плавно отъезжает в сторону, а я мотаю головой и преспокойно сажусь внутрь. Ромео знал, куда меня отправлял, знал! и посему не смел встревать сейчас, побуждать на разговор и противостоять пути — между мной и дорогой домой.

Мы поднимаемся, пропуская несколько пролетающих мимо автомобилей, и выстраиваемся в общую полосу.

— Улица Голдман, пожалуйста, — вновь спокойным голосом шепчу я. — Две серебряные карты хватит?

— Три, — бурчит мужчина за рулем, явно смекнувший мое некоторое негодование.

— У меня только две серебряные.

Он резко останавливает автомобиль — плечи мои подаются вперед, а пальцы сами сжимаются на диване — и мы зависаем в воздухе. Я смотрю в окно — страшно; когда машина двигается, полет над бездной не так ощущаем.

— Три серебряные карты или прогулка пешком, — ставит свои условия мужчина, и улыбка серебряных зубов открывается мне со всем злорадством. — Высажу прямо здесь.

Гляжу в окно — Острог; пропасть, темень, чернота, а затем этот вечный ад — Острог.

— У меня с собой только две серебряные и несколько золотых карт, — признаюсь я, пытаясь любезно сойтись в примирении, утешить повышенные тона и установить разумную цену.

— Золотая пойдет. — Кивает водитель.

«Урод», мысленно процеживаю я и достаю ему золотую карту.

Какая досада, что и на него я не могу пожаловаться отцу. Его уродливое ведро полетело бы на свалку сегодня вечером, а сам он оказался внизу Южного района — на самом утопленном помосте, без денежных средств на счету и без принадлежности к поверхности. Каждый выставлял свои цены на проезды, доминирующим фактом был тот, который гласил, что человек не оставил меня на посадочном месте у школы, а вежливо довез до желанной точки.

Мы подлетаем к дому и останавливаемся, я выскальзываю из машины и бегу к двери, открыв ее сама.

— Отец! — зову я. — Миринда, где отец?

Горничная появляется в коридоре и удивленно смотрит на меня.

— Здравствуйте, мисс Голдман, — тянет она.

— Где отец? — повторяю я.

— Он на работе, мисс Голдман.

— Вызови его! Немедленно! Вызови!

Я оставляю Миринду, а сама, не раздеваясь, бегу в отцовский кабинет. Как острый змеиный хвост подол плаща скользит между колоннами арки, по стенам и диванам в гостиной, стегает маленькую статуэтку на полке, отчего та качается вровень моих шагов, но все-таки удерживается. Удерживаюсь и я. Встаю по центру кабинета, книжные шкафы оборачивают меня как конфету в фольгу, обнимают со всех сторон — друзья: настоящие друзья, в отличие от этой паршивой Ирис, и были они со мной все мои годы жизни; друзья утаивали меня от невзгод бытия и учили новому, напоминали о былом, кормили и лечили, они спасали меня, но сейчас — губят! Я хватаю голову от немыслимой боли и ощущаю, как книжные стеллажи все сильнее сдавливают меня в этой комнате — ребра хрустят под гнетом их стальных страниц.

Карамель.

Дверь позади меня хлопает — сквозняк закрывает ее.

Карамелька.

Хочу найти выпивку под столом — нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Я не ведала, как это могло отразиться на скорой беседе с отцом, а посему старалась держать себя в руках, держаться. В руках — руками обхватываю саму себя, чтобы не развалиться на крохотные осколки, которые Миринда потом сметет в совок и вышвырнет в мусорное ведро, после чего оставшуюся пыль от меня выбросят — распустят — в яму на заднем дворе дома по улице Голдман — в яму с отходами, которая ведет в Острог.