Карамель

— Что случилось? — наконец решаюсь заговорить я. — Она совратила тебя?

Спрашиваю с издевкой, но у Ромео вспыхивают глаза как два огромных фонаря, что располагаются на здании управляющих.

— Ее молодой человек… — начинает рассказывать он, но я перебиваю.

— Тот нарцисс…

Эти два странных цветка безумно подходили друг к другу. Она казалась простой, но от нее невыносимо несло — и дело не в запахе, а в характере; Он был настолько напыщен и самолюбив, что вот-вот бы, да и лопнул от этого.

— Его зовут… — не понимая шутку, объясняет Ромео.

— Мне все равно, как его зовут, — нахально улыбаюсь я. — Просто скажи, что произошло.

Кажется, во мне просыпается интерес: я чувствую, как он расплывается по венам и затекает в голову, циркулируя там.

— Они пара около месяца, может, чуть дольше, — шепотом, голосом затейника проговаривает Ромео, и от этого мне несколько неуютно, — но сегодня все говорят о случившейся между ними близости.

Беспризорники!

— Быть того не может, Ромео, — скептически отзываюсь я.

— Тюльпан молчит, а вот ее друг… всем об этом говорит.

Мужчина, уже мужчина, получает в таком случае штраф, а вот девушку, с которой он сотворил подобное, будут осуждать до конца жизни — к слову, ее они проведут отдельно друг от друга, ибо два рассадника инфекции не должны создавать пару — такой союз обречен.

Мы еще учимся в школе и не имеем право на половую жизнь, это становится доступно только с началом отношений на второй стадии — не знаю почему; может, для того, чтобы к брачному союзу имелся определенный опыт, но все-таки редко кто начинал так рано. Паре приходится в таком случае принимать специальные дополнительные лекарства, ведь заводить детей мы можем только после свадьбы, в возрасте от двадцати трех лет и более. Если кто-то узнавал, что девушка стала женщиной раньше положенного, ее отправляли лечиться или, если она была в трезвом уме и на тот момент принимала лекарства, выписывали штрафы. А прохожие, друзья, коллеги, семья — они осуждали ее. Поэтому чтобы не попасться на ловушку из мыслей похотливой головы, разумнее будет себя просто ограничить и отрешить от всего подобного. Я не близка с Ромео еще и потому. Процентная характеристика велит обратить внимание на то, что мужское население чаще сбивается с пути правил, описанных в своде законов Нового Мира, и соответственно влечет за собой партнеров, а также, вторит эта характеристика, что женское население — куда податливее и ради поддержания лояльных отношений соглашается даже на то. Если конечно невольны сопротивляться — вроде Тюльпан, но я — консерватор, и посему, если не выправлю из Ромео его дурные заразные мысли, избавлюсь от него.

— Черт возьми, — шепчу я и недовольно смотрю на юношу, — и ты решил, что я как эта… Что я тоже соглашусь? Ты оскорбил меня! За кого ты меня держишь, каково твое отношение ко мне?

Я повышаю голос, и Ромео опять напрягается в лице; громко глотает: вижу, как сводит мышцы у него на горле, и он упрямо глядит мне в глаза, не боясь оскорбить еще больше.

— Ты считаешь меня чудачкой? — рычу я с упреком. — Ты оскорбил методы воспитания семьи Голдман! Отец не простит тебе это. Я не прощу! — И его глаза — испуганный шакал — бегают по мне, волнуются, волнуют, а я продолжаю. — О, ужас! Ты решил, что я безнравственная и…

— Нет, нет! — пытается перекричать меня Ромео.

Я вижу, как он дергается; он бы хотел взяться за мою руку, чтобы успокоить, но это могло вывести меня еще больше — я никогда не теряю своей рассудительности.

— Нет! Нет! Нет! — Двери лифта наконец открываются, и я хочу выйти, но Ромео вдруг зажимает этаж самого дальнего уровня, и мы едем обратно.

Меня охватывают волнение и страх, рассудительность перекидывает петлю и совершает скоропостижное повешение, а иные эмоции прячутся в дальнюю коробку разума и опечатывают себя, веля не кантовать и давая отметку ценного груза, однако волнение и страх — они главные гости партиты уныния — они остаются и возносятся над всем, преобладание их повышает температуру моего тела, сводит руки и ноги и импульсами стучит по вискам: «Откройте, мисс Голдман, мы пожаловали за вашим сознанием». Горящая кнопка этажей сменяется, но я повторяю и повторяю самой себе, что мы должны были выйти… Я должна! Что Ромео хочет сделать со мной?

— Карамель, послушай, умоляю, — просит он, а я отворачиваюсь и смотрю на обшарпанную изнутри дверь лифта — взгляд томительно пытается перебежать на ворот его кремовой рубашки, но я воздерживаюсь. — Я просто… — он резко замолкает, ибо понимает, что после свершенного — любые речи покажутся противоестественными. — Прости меня, Карамель, умоляю. — Он склоняет свою голову на бок и пытается вглядеться в мое лицо, ловит через карамельные волосы острый удар голубых глаз и решает принести свои объяснения. — Я подумал, что раз это не наказуемо, как раньше, то, может, хотя бы попробуем привыкать друг к другу физически? — Ромео запинается, и я впервые слышу, что он шепелявит. — Знаешь? Прикосновения, объятия. Поцелуи. — Падает как кирпич на голову кому-нибудь в Остроге. — Это ведь не запрещено…

— Меня родители воспитали иначе, — перебиваю я и вкладываю в эти слова свою гордость, которую мне удалось по крупинкам собрать из коробки со всем потаенным, и изрядно помахав метлой перед страхом и волнением. «Прочь, вам здесь не место, прочь!».

И все же меня несколько успокаивает то, какие объяснения приносит Ромео.

Я понимаю его и продолжаю.

— А поцелуи, разрешенные в укромных местах — я считаю, что даже это аморально в поведении достойной девушки. И с чего ты взял, что все тобой перечисленное больше не наказуемо? Мы можем высказать жалобу.

— Можем, — соглашается Ромео.

— Целоваться дома или в школьных туалетах тайком — еще более омерзительно, чем публично выказывать то, что мы пара. Придет время, и нам будет разрешено это по закону.

Я заканчиваю на том, и все обходится — я не ошиблась с выбором партнера. Маленькие детали встают на свои места, ведь каждый может сдвинуться с верного пути.

Ромео кивает мне, а потом добавляет:

— Прости, Карамель. Кажется, ты неправильно меня… Я неправильно подал информацию. Это было глупо с моей стороны, я должен в первую очередь рассказывать тебе все, а потом советоваться.

— Хорошо, что ты понимаешь это. — Я выдавливаю из себя спокойную улыбку. — Пока что мы должны узнать друг друга духовно.

А потом еле слышно добавляю:

— Если мы сольемся душами, сольемся и телами.

Я не верю, что говорю это, но утешаю тем самым Ромео. И саму себя. Я уверена, что законы все еще действуют, а тех двоих нарушителей следует наказать. Мы возвращаемся в холл и до начала уроков просто разговариваем.

— Ты напишешь жалобу, а я поддержу тебя, — обращаюсь я к Ромео. — Я бы и сама с радостью накатала на них, но, увы, ничего подобного не слышала.

Мой друг кивает мне — вряд ли ему хочется это делать, однако он обидел меня и теперь должен искупить вину.

Со звонком я ухожу в нужный кабинет, а Ромео пропадает в администрации, где пишет жалобу, из-за чего запаздывает на урок. Бесконечная таблица в книге отнимает час времени, второй, и вот уже глаза начинают от усталости проситься перевести их на какой-нибудь другой объект — роняю взгляд на скупое лицо сидящего поблизости: юноша с орлиным носом клюет в электронную книгу, у которой погашен экран. Столы учащихся находятся на приличном расстоянии друг от друга, каждое место индивидуально: здесь не стоят двойные парты или стулья по вогнутой дуге; один стол, одно кресло, одна электронная книга, один графин с водой и один стакан — именно потому предмету чтения отделен большой зал. Я оборачиваюсь на девушку неподалеку — красивая на лицо, но скупая на брошенные ядовитые взгляды по сторонам; она — отвлекаясь от чтения и оглядывая других — не ищет в них изъяны и не оценочно осматривает одежду, она с интересом знакомится с каждым, с кем не смеет заговорить вслух. И именно это заинтересовывает меня в ней. Кудри беспорядочно лежат по плечам, простой черный наряд без излишеств и дорогих струящихся тканей говорит о ее семье и среднем заработке родителей, периодически всплывающее смущение — о малом опыте в ораторском искусстве и об отсутствии каких-никаких друзей. Она вздергивает плечами под моим тяжелым взглядом, и начинает поднимать свой, отчего я быстро отворачиваюсь и делаю вид, что наблюдаю за чем-то иным.