Темные туннели

Особой же гордостью Анатолия была личная библиоте­ка, состоявшая всего из четырех книг, умещавшихся в фут­ляре из-под скрипки. Первые две принадлежали перу кня­зя Петра Кропоткина – потрепанная брошюрка «Свобода и нравственность» и книга «Хлеб и воля», потерявшая в странствиях по Метро свою обложку. Третьей была «Мас­тер и Маргарита» с обширными комментариями, а четвер­той – томик стихов «Путь конкистадора» Николая Гумиле­ва. Если первые две книги Анатолий раздобыл сам, обме­няв их на скрипку уже в зрелом возрасте, то Булгаков и Гу­милев достались в наследство от Иннокентия Вениамино­вича.

Для Анатолия между революционными идеями и под­линной поэзией было что-то общее, какие-то невидимые струны были натянуты. В революции была поэзия. Разве не являлся поэтом команданте Че Гевара? Только поэт мог променять престижную должность в правительстве новой Кубы на автомат и боливийские джунгли. Кропоткин тоже был поэтом в своем роде. Он ведь не только пытался пере­строить мир как революционер, но одновременно изучал его как географ. Последним трудом патриарха анархизма стал научный доклад «О ледниковом и озерном периоде».

Только поэты и мечтатели способны сделать мир лучше, даже если весь этот мир умещается в норе под названием Метро.

Что касается томика гумилевских стихов, то он имел для Анатолия чисто символическое значение. Частичка про­шлой жизни, пылинка, занесенная всесокрушающим ура­ганом перемен под землю, и соломинка, за которую только и мог ухватиться утопающий.

Мама и папа Толины хотели, чтобы мальчик вырос ху­дожником и музыкантом. Толя и сам об этом мечтал рань­ше. Но Апокалипсис, превративший огромный город в руи­ны, а все чаяния и мечты его жителей в смытые волной при­лива песочные замки, заставил его передумать. В творчес­кой области он решил положиться на профессионалов. Сти­хи не раз помогали ему победить тоску, которая хоть и была в Метро обычным делом, но временами становилась на­столько невыносимой, что хотелось лезть в петлю. Анато­лий глядел на пожелтевшие странички, и холодная волна душевного мрака разбивалась о скалу простеньких и милых сердцу четверостиший:

Я знаю веселые сказки таинственных стран,

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

И верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

В стихах все было донельзя романтично, волшебно, не­понятно: таинственные страны, любовные переживания черной девы и молодого вождя… Ничего от этого не оста­лось. Теперь есть только темные туннели и свинцово-серый дым костров. Теперь есть только Метро, последнее приста­нище потерпевшего кораблекрушение человечества.

На Войковской ценителей прекрасного было немного. Тем, кто любил высокую поэзию, в бане мыло на пол было лучше от греха подальше не ронять. Суровые нравы… На­стоящим мужчинам подобало веселиться под фронтовые песни «Любэ» в собственных аранжировках.

Анатолий невесело усмехнулся.

Судя по доносившемуся с платформы шуму, станция Гу­ляй Поле проснулась. Волей-неволей приходилось оста­вить размышления на цветочно-небесные темы и окунуться в простую, как табурет, реальность. Начиналась реальность утром в качалке – закутке со спортивными тренажерами, укрытом брезентовыми ширмами. «В здоровом теле – здо­ровый дух», – говорил Батька. Молодежь соглашалась.

Ну, тренажеры – это сильно сказано. Тренажерами на Войковской громко именовались разнообразные железяки. Спортивные энтузиасты тащили в качалку все, что хотя бы отдаленно напоминало о тяжелой атлетике. Штанги ус­пешно заменялись ржавыми осями с шестернями и колесами, гири – тяжеленными обрезками металла, а происхож­дение более сложных механизмов с рычагом, пружинами и противовесами зачастую вообще невозможно было определить. Их родословную знал только друг Толи – Сергей, ко­торый все свободное время посвящал конструированию новых спортивно-механических монстров.

По платформе деловито сновали челноки. Пешком в здешние нехорошие туннели они отправлялись неохотно, старались дожидаться попутных дрезин, снабженных пуле­метами. Дрезины шли нечасто, и в ожидании челноки ко­ротали время за разговорами о том, о сем, тыкали пальцами в разномастные, но одинаково засаленные карты Метро, мусолили сплетни, обсуждали бескровные маршруты.

Анатолий умылся у крана, приваренного к ржавой бочке, кивнул знакомому пареньку, отвечавшему за приготовление утреннего чая, взял с деревянного стола кружку терпкого, заваренного на грибах, напитка и пристроился на свободной скамейке. Отхлебывая чай, он смотрел по сторонам и при­слушивался к разговорам. Вдруг услышит что-то… Что-то, обещанное ему тревожным сном?

– Салага! – долетело до него. – От Охотного ряда до Тверской ты транспорта днем с огнем не сыщешь. Придет­ся пешком по туннелю топать.

Анатолий обернулся. Пожилой челнок в длинном, мя­том плаще цвета хаки и широкополой шляпе, из-под кото­рой выбивались седые космы, усевшись на огромный баул, учил жизни своего молодого коллегу – щуплого веснушча­того паренька, наряженного в спортивные штаны и корот­кую телогрейку, из многочисленных дыр которой неопрят­ными клочьями торчала вата.

- Ну и что? Пешком, так пешком, – примирительным тоном сказал парень. – Ноги не отвалятся.

- Ноги, может, и не отвалятся, а вот голова… В этом тун­неле, дружок, сама Мамочка живет. Слышал? А с ней шут­ки плохи. Не успеешь глазом моргнуть, в боковой туннель заманит и… Поминай, как звали! Неужели не знаешь? Хо­дит по туннелю тетка в драном пальто, босая, с распущен­ными волосами и у всех встречных милостыню просит. А за руку ребятенка лет пяти с собой водит. Пацан молчит, только жалобно хныкает. Вот заведет Мамочка свое: «По­дайте, люди добрые, на пропитание!», а эхо ее голос подхва­тит, от стен многократно отразит и превратит во что-то на­подобие волчьего воя. Будь ты хоть трижды смельчаком, а поджилки-то затрясутся…

- А если подать? Сунуть ей пару патронов?

- Был такой. Из наших. Петька с Бауманской. Сунул. Мамочка за подаянием руку протянула, а вместо ладони у нее – голые кости!

- Да хорош ты! Откуда такое тут взяться может?!

– Разное люди рассказывают. Мне вот во что верится… Еще до того, как

все в тартарары полетело, Мамочка непо­далеку от нашей станции жила. Она тогда обычным челове­ком была, с мужем, с ребенком… В последние годы, ты это вряд ли помнишь, экономический кризис разразился. Муж у нее потерял работу. Кое-как они тянули еще, с хлеба на во­ду перебивались, а потом все-таки повезло ему. В общем, на­шел хорошее место. Выехал утром на работу и не вернулся. Мамочка только к вечеру из теленовостей узнала, что марш­рутку, в которой ее супруг ехал на работу, раздавил всмятку грузовик. Всем пассажирам – амба. Всю ночь Мамочка проплакала, а утром взяла сына и отправилась в Метро. Дождалась ближайшего поезда и спрыгнула вместе с паца­ненком на рельсы… Жуткая смерть. А когда люди вот так без покаяния умирают, то их души покоя не находят. А чтоб им не скучно было, собирают себе компанию из таких дураков, как Петька. Он, между прочим, недолго после той встречи с Мамочкой прожил. Повадился, черт знает почему, в тот туннель шастать. Будто магнитом его тянуло. А когда в очеред­ной раз к Мамочке поперся, назад уже не вернулся. Небось, гуляет теперь вместе со своей подругой по темным закоул­кам, скалится. Так-то, желторотик. Слушай старших. Мы с тобой от Охотного ряда до Тверской другим путем доберем­ся. Если, конечно на Обходчика не нарвемся.

– Дядь Вань… – Паренек попытался остановить челнока; но того уже понесло.

– Он похлеще Мамочки будет. Тоже мертвяк. Обходчик еще до войны в Метро объявился. Про него даже книжки писали и кино снимали. Только брехня все это. Обходчик вовсе не молотком людей убивает, а фонарем. Идешь ты по туннелю, слышишь впереди чьи-то шаги. Окликаешь, по­нятное дело. Тут-то Обходчик свой фонарь и включает. Свет у него не желтый и не белый, а синевато-зеленый. Бо­лезненный такой, мертвенный. Если сразу на рельсы не брякнешься и голову руками не прикроешь – пиши пропало. Фонарь Обходчика глаза живым выжигает, а уж по­том… Или он тебя лично в преисподнюю утащит, или сам гуда слепым приковыляешь – большой разницы нет. Самое страшное, что Обходчик может в любом туннеле объявить­ся. Немало он наших ребят загубил.