Страница 66 из 77
– Посидишь в обезьяннике, сука, отучишься на нашей территории попрошайничать!
Мгновенное разбиение всех моих иллюзий. И снова патриотизм, на этот раз с привычной горечью – дома я, в родном городе, в центральном парке привычного района, – такие вот у нас тут противоречивые социальные кадры…»
– Марина, там к тебе приезжали. – не слишком желанным сюрпризом ко мне подсаживается Волкова. Уложив Стасю, она всегда выходит пройтись по нашему парку. То ли свежим воздухом дышит, то ли ищет приключения. Соседи осуждают, а я считаю, что правильно. Что ж ей, сидеть монашенкой, ждать, когда судьба очнется и распорядится мужика подать? Смешно только, что Волкова для этих прогулок у соседки снизу пекинеса каждый день одалживает. Весь парк знает, что собака чужая, и давно уже все необходимые разы выгулянная, а Волкова все равно делает вид, что выходит только ради песика.
– Слышишь? Приезжали к тебе. Те двое, что и в прошлый раз. Один лысый, другой робкий такой и черненький… Деньги привезли. Я брать отказалась, так они Масковскую в посредники определили. И представляешь, заплатили за посредничество. А нас со Стасей в свидетели взяли, ну, мол, такого-то числа, через гражданку такую-то для Марины Бесфамильной было оставлено столько-то… Странные люди. Кто они?
– Сволочи! – захлопываю ноутбук, стараясь не поддаться полному осатанению. На этот раз сама хватаюсь за телефон, как за оружие. – Ты мне, Геннадий, эти шуточки брось! Ты забери свои паршивые бумажки! Я на тебя работать отказалась. И ничем ты меня не заманишь…
– Тише, тише, Мариночка, – нотки торжества Рыбке скрыть не удается. Представляю отчетливо его улыбающуюся физиономию и светящуюся Лиличку, которая, наверняка, где-то рядом сидит, изогнувшись и подслушивает мое бешенство, возбуждаясь от напряженности ситуации. – Я тебе не аванс, а оплату принес. Ты для меня работу выполнила, я обещал заплатить…
– Ничего я для вас не выполняла! – кричу, – Не впутывайте! Козлы! – ору.
Ну и прочие там ругательства. Рыбка в конце концов не выдерживает, сам кладет трубку. Предварительно хамит, естественно.
– За козлов ответишь! – говорит.
Я пытаюсь возмутиться, что-то кинуть едкое, а потом понимаю вдруг, что говорить с ним бесполезно. И хорошо, если Рыбка просто ради того, чтоб меня унизить, этот цирк устроил, а не ради других каких-то целей, более опасных и запутанных.
Засовываю трубку в сумку, прикрываю глаза. Отключаю телефон, чтоб не названивали.
– Марина, тебе нехорошо? – Волкова сидит, бледная… Корректно делать вид, что ничего не слышала, больше не может, потому что всерьез обеспокоена моим состоянием. – Пойдем домой, а?
Киваю покладисто.
– Нехорошо, – говорю. – Только поход домой мне ничем не поможет…
«Деньги я, Дим, не взяла. Пусть что хотят, то с ними и делают. Масковская скандалить пыталась:
– Из-за каких-то копеек у меня теперь будут неприятности!
Я не ответила, ушла в свою комнату, дверь закрыла, на стук не открываю, сижу тут, забаррикадированная, пишу тебе письмо и, знаешь, переживаю очень. Сумма, переданная Рыбкой, до смешного мизерная. Услуг я ему никаких не оказывала… Не могу понять, зачем Рыбке понадобилось всю эту эпопею устраивать. Чего он добивается? На душе паршиво и никак не могу избавиться от мыслей о чьем-то постороннем присутствии. Даже, знаешь, помаду свою истоптала, для чего специально туфли с каблуками с верхней полки доставать пришлось. Да потому что какая-то странная она была. Во-первых, со своего обычного места трюмо переставленная, во вторых, немного разломанная. Может, Миша в нее подсадил гадость какую-то? Нет, я в ней ничего не нашла, но, может, у них какая-нибудь новейшая аппаратура. Невидимая… Как ты… Только в случае с тобой – это очень жаль».
«Взяла за привычку ежедневные письма. Ты доволен, Дим? Ответил бы хоть как, а то волнуюсь неведением. Вдруг и письма ты тоже не получаешь? Ответь поскорее, очень жду.
Теперь о делах. Как тебе и обещала, озаботилась работою. Пишу тебе подробный отчет, Димочка. Не потому, что такая скрупулезная, а от того, что тем саму себя систематизирую. И потом, ты гадости в ответ наговорить не можешь… А Свинтус вот, мастер на подобные проявления. Позволь, тебе пожалуюсь…
Позвонила ему только что, начала рассказывать:
– Помнишь, Цветаева уже в двадцатые годы с Маяковским как-то встретилась? Вспоминала потом об этом с улыбкою. Соседке по комнате рассказывала, мол, заходила она к нему в РОСТА. Сидел Маяковский у окна, а на каждой коленке – по девочке. Цветаеву увидел, расшвырял их, как щенков – тут Марина Ивановна показывала жестами – и подошел здороваться. Руку поцеловал. Уважительно очень отнесся, почтительно…
– Марин, ты в своем уме? Одиннадцать часов вечера! – ответил мне телефон, вместо Свинтуса. Вместо – потому что мой Свинтус такой чепухи сказать не мог! Возмутиться, что звоню в одиннадцать утра – еще куда ни шло. Но…
– Мы спим уже. Прости, нам не до Цветаевой. Если случилось что, то рассказывай…
Проглотила я его острое «мы», не поранилась. Все поняла, заулыбалась даже:
– А, ты в этом смысле! – говорю. – Извини, что помешала. Позвони, когда попустит романтика…
– Да какая романтика?! Спим мы просто. Ты напилась, что ль?
Понимаю, что Свинтус говорит шепотом. То есть реально боится кого-то разбудить.
– Нет, не напилась, – бросаю скомкано. – Хотя повод есть. Такое, в родной редакции…
– Какое? – Свинтус насторожился.
– Так я тебе с самого начала об этом рассказывала, а ты ругаться стал. Захожу в родные «Женские Факи». Ну, ты же помнишь, мы так «Женсике факты» именуем за вредаторскими спинами. Сидит в нашей редакторской какой-то тип в пиджачке и с накладной улыбкою. Перед ним молоденькие барышни дефилируют … Присмотрелась – Карпуша! Нет, не среди барышень, а тот, что в галстуке! Сидит, наш Карпик. Родной такой, только ухоженный. Ну, пошли на перекур, как водится. Я ему: «Ну ты морду разъел, дружище, ну, обуржуился…» А он так загадочно: «Положение, – говорит, – Обязывает». Оказывается, Вредактора на повышение перевели, а Нинельку на его место поставили. А Карпик теперь подбором нового штата занимается. А гурьба барышень – это не то, что я подумала, а журналистки, которые прошли собеседование. И теперь «в редакции у нас, как в раю, порхают пташки, щебечут и благоухают молодостью». Почему? Потому что в журнале теперь основной акцент на заказных статьях и журналисты нужны с хваткою. Те, которые клиентов легко найдут и вплотную займутся их сопровождением.
– А чему ты так удивляешься? Новое начальство, новая специфика. Нинель у вас всегда отличалась странностями.
– Да! Но она же всю жизнь была консерватором! Карпуша говорит, как новым Вредактором стала, так кардинально изменилась. И сама расцвела, и Карпушу зубы вставить заставила. Зубы Карпику не нравятся, а вот от новой Нинель он в восторге полнейшем. Впрочем, ему и старая была по душе. А Сонечка считает – я ей звонила уже, только она долго говорить не может, потому как занята – что Нинель нарочно молоденьких девочек на работу берет – чтоб самоутверждаться и утолять свою к ним ненависть.
Все это я говорила-тарахтела-выписывала, вовсе не из чрезмерной общительности или глупости… От паники все. И Свинтус обязан был, должен был понять, да проникнуться.
Немногим больше, чем на полгода, выпала я из нормальной, устоявшейся для завсегдатаев московских редакций, колеи. Всего на полгода окунулась с головой в аферистические нереальности, типа агитпоезда. И что же? Застаю себя, с ужасом пялящейся вслед уходящему поезду. И ведь билеты есть: вот они, профессионализм, связи, публикации… могу предъявить! И не больно-то хочу ехать – надоело уже. Но суровую реальность не изменить: пялюсь вслед последнему вагону, с тоской, от которой выть хочется, осознаю, что догонять придется, хотя заранее известно, что никогда не догоню. И от гонки этой, от необходимости ходить, шаркать ножкой, снова что-то доказывать, так тошно делается…