На холодном фронте

В морозное утро, по крепкому насту, отряд числом свыше сотни бойцов с Красновым во главе вышел в поход. Днем снег стал слабее, рыхлее; лыжи проваливались. Продвижение становилось затруднительным.

— Придется на денек притаиться в лесу, а ночью, как только пристынет, снова в путь, — решил комбат и расположил отряд на удобном оборонительном рубеже, предусмотрев при этом, чтобы противник не смог напасть врасплох.

За едой я приметил в полумраке под деревьями, что один из бойцов очень внимательно присматривается ко мне и видно хочет заговорить. Наконец, боец осмелился, подошел и, козырнув, обратился:

— Товарищ командир, дозвольте узнать, а вы осенью в сорок первом за Оштой около Свири не были?

— Был.

— То-то я вас признал еще третьего дня и передумывал, где же вас встречал? Моя фамилия Мухин, не помните ли, в сторожевом охранении вы меня учили, как надо врага высматривать.

— Это когда мы с отрядом Логинова шли с задачи?

— Вот, вот.

— Очень приятно. Можно сказать в нашем батальоне первого старого знакомого встречаю.

Посадив его рядом с собой на плащпалатку, я стал выспрашивать:

— Ну, как привыкаете, товарищ Мухин?

— Что вы, товарищ капитан, давно я уже перестал привыкать. Думаю, что привык в полной мере, как солдату полагается. Считайте: года полтора, как не виделись, за этакое время да не привыкнуть!

— Давно ли здесь в батальоне, товарищ Мухин?

— Давненько. Осень и зиму сорок первого прослужил там за Онежским озером. Потом имел ранение, вот сюда, чуть пониже ключицы. К погоде и сейчас боль сказывается. Потом меня наградили «Красной Звездой» и отпуск в августе сорок второго дали. Так что и в деревне побывал. Мне кажется мы с вами земляки, товарищ капитан. Я тотемский, а вы тоже из-под Вологды откуда-то. Ну, вот погостил я в деревне до уборки урожая. Потом попал на пересыльный пункт, и вот уже с полгода здесь. Нет ли, товарищ капитан, легонького табачку на цыгарочку?.. Вот спасибо.

— Расскажите, как в деревне жизнь идет? Помню, вы тогда что-то жаловались.

— И как было не жаловаться, товарищ капитан, тогда одно было, сейчас — другое. Война учит и там и тут. В первые-то дни, чего греха таить, и я боялся до винтовки прикоснуться. И отдача казалась сильной, думал, что прикладом скулы выворотит, и затвор, думал, выскочит да прямо в лоб. А теперь я смеюсь над тем— собой! Теперь я автоматом овладел и гранату любую могу швырнуть, и робость как рукой сняло…

— Бытие и сознание! — многозначительно, лаконично, вставил сидевший в стороне Ефимыч и по-свойски подмигнул мне, — со всяким так бывает.

— А про деревню, что можно сказать? — продолжал Мухин, густо пуская табачный дым. — Скажу, что места у нас хлебные, скот неособенный и не поймешь то ли из-за молока, то ли из-за навоза его содержат, потому как земля наша за Тотьмой без навозу ни черта не родит. И что я приметил в деревне? А приметил то, что бабы наши и без нас, хоть и туго и тяжело, а хорошо справляются. Скажу к примеру так: до войны, когда и все мужики были у нас в деревне, мы засевали при старом председателе пятьсот га и считали — хорошо. А теперь председателем там моя жена (до войны жаловалась на здоровье, дескать почки-селезенки на одной ниточке держатся), работают в колхозе старики, бабы, ребятишки и засевают уже шестьсот га. За один год подняли сто гектаров нови! Вот и поди! Работают нещадно, товарищ капитан, чуют ответственность, долг перед всем народом. Скажу по совести: мне тут легче приходится, а то, что рискуем мы здесь, так ведь говорят— «риск благородное дело». Дома-то бывало в колхозе, до войны, все на своих плечах проворачивал: и пахал, и сеял, и убирал, и в своем хозяйстве, то дровишки, то воды наносишь, то коровенку обрядишь, — уважая нездоровье жены, а теперь не на кого ей облокотиться. И здоровье откуда-то взялось. На почки-селезенки жалоб нет, а вот в одну точку бьет: как бы успеть, да не проспать, не забыть. Ребятишки-то быстро взрослеют: большаку моему всего тринадцать годков — четырнадцатый с масляницы, а его уже по имени-отчеству величают — мужчина! Меньшому десяти нет, а тоже кое в чем помогает. Разговорился со мной о войне, выспрашивает — сколько тятька немцев убил, то да се, да каких я главных генералов видал. И скажу по совести: почти ребенок он, а меня за пояс заткнул; всех командующих фронтов наперечет знает по фамилии и по званию. Все они у него из газет выстрижены и под образа наклеены. Зажмет это ручонкой подпись под генералом и спрашивает; — «Тятька, это кто?» Я и говорю наугад: «Ватутин». — А сынишка смеется надо мной, говорит: — «Эх, вояка, генерала армии Мерецкова не знаешь — из Тихвина немцев вышиб…» — Война учит, товарищ капитан, всех от мала до велика.

Мухин замолк и потянулся ко мне за второй цыгаркой.

— Уж накуриться, так накуриться, чтобы дома не тужили…

— Да, это верно, — заметил Ефимыч, — война всему учит, к делу приспособляет. В нашем доме, в девятнадцатом году, когда я жил в Петрограде, проживал один профессор по цифровой части, математик. В гражданскую войну он был не особенно стар и вот от нужды стал шить сапоги и туфли. И так хорошо приспособился к делу, что ремонт обуви считал ниже своего профессорского достоинства, а все принимал у себя на квартире работу только по пошивке новой обуви. Когда я пришел с войны, так упросил его мне перетяжку ботинок сделать за фунт сахару. А теперь этот мой знакомый, ученый, не кинулся за сапожное дело, а затеял писать для артиллеристов какой-то большой труд с расчетами, как способнее из пушек бить немцев. На этом деле он орден получил. Недавно в газете его портрет был…

После длительного дневного привала в заснеженном лесу, под ветвями деревьев, куда почти не проникает солнце, наш отряд, как только подмерзло, двинулся дальше обходом на дорогу, ведущую из вражеского тыла в их гарнизон.

И вот, наконец, мы добрались до цели и устроили засаду.

Обоз из шестидесяти подвод, груженных продовольствием, обмундированием и боеприпасами: патронами и минами, — медленно тянулся по скрипучему снегу. С обозом, кроме ездовых, было человек тридцать охраны, состоящей, из довольно пожилых солдат, и с ними гладко выбритый, лютеранский пастор, в енотовой шубе, одетой поверх шинели.

На передней подводе, на мешках сидел финский солдат с винтовкой на коленях и дремал. Дремали и многие другие солдаты, видимо, уверенные, что вдали от гарнизона, прикрывающего стык обороны, ничего с ними не случится.

Неожиданный всплеск винтовочных выстрелов и автоматных очередей из засады произвел полный переполох. Лошади ржали, поднимаясь на дыбы, кидаясь в сторону и падая на дорогу на возы, на убитых возчиков. От беспорядочно сгрудившегося обоза отделилось человек десять финских солдат. Вместе с пастором, поспешно сбросившим с себя шубу, они кинулись в противоположную от нас сторону леса.

Приказав командиру роты с двумя взводами красноармейцев преследовать и перехватить бежавших, Краснов с остальными бойцами поспешил на дорогу, к обозу.

— Раненых не бить, стаскать всех в сторону, — распорядился он, — возы сгрудить в кучу! Сколько добра! И невозможно захватить, куда по бездорожью потащишь, на чем. Себе дороже, — сожалел он, обходя возы с кладью и вспарывая для просмотра штыком мешки и кули с продуктами.

Радист выстукивал в штаб дивизии шифровку: «Разбили и захватили обоз из шестидесяти подвод, часть охраны перебита, часть — преследуется. Что делать с обозом? Продовольствие, боеприпасы, бензин с собой по бездорожью взять невозможно. Краснов». Из дивизии ответили: «Обоз сожгите на месте, приведите пленных».

Сгруженные в кучу возы с имуществом облили бензином. Зажгли. Пламя мгновенно охватило трофеи.

— Вот она, жертва богу войны! — возбужденно проговорил Краснов, глядя как огонь все шире и шире забирал в свои объятия мешки, ящики и бочки.

— Лошадей жалко, хорошие кони погибли, — проговорил Ефимыч и обратись ко мне сказал: — Товарищ капитан, скажите Краснову, а не отойти ли нам отсюда в сторону, в лесок? Сейчас тут ящики с патронами и минами примутся… Чего доброго взрывами зацепить может.