Страница 3 из 33
Словом, как это нередко бывает, гипотеза, которая поначалу казалась ересью, стала банальностью. Вряд ли мы можем сожалеть об этом.
Мы благодарны издательству «Вагриус», предложившему подготовить второе издание данной книги.
Введение
Бурные события, охватившие в конце 80-х – начале 90-х годов XX в. страны Восточной Европы и Советский Союз, поставили много непростых вопросов перед специалистами по теории революций. С одной стороны, резкая смена политических режимов, масштабный и системный характер осуществляемых преобразований, а в ряде случаев и большая роль народных движений «снизу» в происходящих событиях однозначно указывали, что эти страны переживают революционные потрясения. С другой стороны, наблюдаемый кризис совершенно не укладывался в принятые теории революции. В теории господствовали взгляды на революцию как на феномен отсталых, неразвитых обществ, характерный для аграрно-бюрократических монархий прошлого и современных государств «третьего мира». В то же время многие известные исследователи революций вслед за Самуэлем Хантингтоном полагали, что как западные демократии, так и коммунистические режимы обладают существенным потенциалом политической стабильности и не подвержены революционным катаклизмам (Huntington, 1968).
Вот почему даже тогда, когда революционный характер преобразований в коммунистическом мире был достаточно очевиден (а в Советском Союзе само политическое руководство заговорило об этом уже в 1987 г.), специалисты по теории революции оставались приверженными традиционным представлениям об устойчивости этих режимов[5].
Для адекватного анализа феномена современных революционных преобразований недостаточно признания того, что «Россия, а также прилегающие к ней государства бывшего СССР и Восточной Европы прошли через фундаментальные политические, экономические и социальные преобразования, сопоставимые по масштабу последствий лишь с Великой французской и большевистской революциями» (McFaul, 1996. Р. 169). Невозможно просто вписать новые примеры революционных катаклизмов в имеющуюся теоретическую схему, поскольку она не приспособлена к объяснению событий, происходящих в достаточно развитых, высокоурбанизированных, высокообразованных обществах. В свете нового опыта революций сами представления о предмете, существующие на данный момент в науке, нуждаются в серьезном пересмотре. Одна из задач этой книги – прояснить хотя бы некоторые аспекты взаимосвязи революционного опыта конца 80-х – 90-х годов XX в. и теоретических представлений о феномене революции.
Во-первых, мы ограничили нашу задачу только опытом России, не включив в анализ ни другие бывшие республики Советского Союза, ни страны Восточной Европы. Нам представляется, что в каждом случае необходим особый анализ, раскрывающий как характер и степень революционности преобразований, так и влияние опыта данной страны на теоретические представления о предмете, что невозможно осуществить в рамках одного исследования. Собственно, подобные работы уже стали появляться применительно, например, к Польше, где социальный характер революции как движения «снизу» выявился раньше всего и в наиболее полной мере.
Во-вторых, мы, безусловно, не ставили своей целью пересмотр всей совокупности существующих теоретических взглядов на революцию. Эти взгляды столь разнообразны и многоаспектны, что подобная задача в принципе представляется невыполнимой. Нас интересовали в первую очередь те вопросы теории революции, которые необходимо подвергнуть анализу в свете российского опыта, а именно где современные революционные преобразования позволяют привести дополнительные существенные аргументы в пользу определенных взглядов и позиций либо, напротив, вступают с ними в явное противоречие.
Таким образом, первая задача данного исследования состоит в том, чтобы показать, что может дать опыт еще одной крупной революции для дальнейшего развития теории революции, над какими вопросами этой теории он заставляет еще раз задуматься, какие проблемы переосмыслить.
Однако осознать революционный характер нынешних перемен в нашей стране интересно не только с точки зрения развития теории. Это принципиально важно для понимания происходящего в самой России.
С неадекватным восприятием характера российских событий связаны две проблемы. Одна из них состоит в том, что эти события часто пытаются объяснить в логике эволюционного развития, что делает абсолютно непонятным многие решения и действия российских политиков за последние годы. Зачем нужно было разваливать Советский Союз, если уровень кооперации между республиками достигал 60–80 %? Почему российская приватизация практически ничего не дала в бюджет, тогда как многие страны, например в Латинской Америке, успешно решали таким способом свои бюджетные проблемы? Почему реформы необходимо было проводить путем шоковой терапии, а не постепенно, последовательно, давая субъектам экономических отношений возможность приспособиться к изменению условий? Поскольку все это представляется противоречащим здравому смыслу, причины начинают искать в самых различных факторах, начиная с некомпетентности российских политиков и кончая вмешательством сил международного империализма, стремившихся подорвать могущество России. Между тем непонятные на первый взгляд решения находят вполне адекватное объяснение, как только начинаешь рассматривать их в логике революционного процесса. Анализ показывает, что проблемы, с которыми сталкивались и продолжают сталкиваться российские политические деятели, были характерны и для других революций. И, более того, часто решались весьма схожими путями.
Вторая проблема возникает, когда российские события пытаются рассматривать с точки зрения теории революции, понимаемой совершенно неадекватно. Так, Давид Коте трактует происходящее в России как революцию «сверху» в противовес революции «снизу», которую он описывает следующим образом: «В истории не раз социально-экономические системы были сметены революциями снизу. В подобных классических революциях жертвы существующего общественного строя из непривилегированных слоев поднимаются, наносят поражение прежнему правящему слою, свергают систему его господства и начинают решать сложную задачу создания новой системы взамен старой. Французская революция – это прототип такого исторического события в новое время, а русская революция 1917 г. служит примером из XX в.» (Kots, Weir, 1997. Р. 153).
Однако даже самый поверхностный исторический анализ показывает, что подобное определение не подходит ни к одной революции, в том числе к Великой французской и к большевистской революциям, на которые ссылается Коте. Все революции, упомянутые выше, начинались с кризиса государства и поддерживавшей его элиты, сопровождались выступлениями «снизу» как в поддержку революции, так и контрреволюционного характера и, наконец, приводили к появлению новой элиты, выполнявшей задачу реконструкции государства. Это весьма далеко от картины победоносного шествия народных масс к светлому будущему. Сопоставление событий в России с чем-то, никогда в истории не существовавшим, очевидно, может привести к искаженным теоретическим представлениям. Поэтому рассмотрение российской революции в контексте прошлого революционного опыта также представляется необходимым для адекватного восприятия российской действительности.
Итак, вторая задача, которую ставят перед собой авторы этой книги, – проанализировать, что может дать для понимания российских событий их рассмотрение в логике революционного развития, какие аспекты российской действительности становятся при этом понятнее, каковы реальные, связанные с революционным характером пережитого Россией периода, мотивы тех или иных решений и действий российских политиков.
Что же мы знаем про революцию? И очень много, и очень мало. Много – поскольку уже два века эта тема интересует историков и философов, теоретиков и практиков. Каждая из известных революций подвергалась (и не раз) детальному историческому анализу, сопоставление наиболее крупных из них стало излюбленной темой ученых и политиков разных стран и континентов. Существует множество теорий, так или иначе объясняющих причины революций, их результаты, роль масс и вождей, насилия, идеологии и других аспектов феномена революции. Мало – поскольку во всем этом многообразии материала существует очень мало общепризнанного, не подвергающегося сомнению, объединяющего, а не разъединяющего специалистов по теории революции.
5
Приведем две достаточно длинные цитаты – обе относятся к 1989 г. и принадлежат крупным современным специалистам по теории революции. «В настоящее время все политические элиты в мире в какой-то мере испытывают на себе давление всепроникающей некомпетентности, хотя во многих странах, в том числе в США и СССР, есть достаточно эффективные способы замены кадров, не создающие опасности для политической системы как таковой… Можно представить себе, что в будущем, хотя такое будущее сейчас очень трудно вообразить, политические системы этих стран также будут разрушены, поскольку не смогут обслуживать потребности своих обществ. Однако нет особых оснований ожидать подобных событий…Оба эти государства, так же как и множество их непосредственных сателлитов, слишком могущественны и не так уж сильно угнетают своих граждан, чтобы в обозримом будущем перспектива революции в них была реальной. Настоящие революционные идеологии сейчас вдохновляются примитивными идеями (деревни мира окружают города), поскольку реальные революционные ситуации в современном мире примитивны по своему характеру» (Du
«В противоположность (странам «третьего мира». – Авт.) демократическая политика в Первом мире и сочетание главенства коммунистической партии с репрессивным принуждением во Втором мире предотвратили появление сильных революционных движений (или, как в Польше, не допустили непосредственного захвата власти этими движениями). Возможно, ослабление коммунистической системы в части стран Второго мира позволит в будущем усилиться оппозиционным движениям. Но эти движения в основном будут национально-сепаратистскими, а не революционными. И очень трудно представить, что коммунистические вооруженные силы рассыпятся или отступят, как это делали колониальные войска или армии диктаторов Третьего мира» (Skocpol and Goodwin, 1994. Р. 274. Данная статья впервые была опубликована в декабре 1989 г. в журнале «Politics and Society»).