Страница 24 из 33
Прямое участие государства в индустриализации России ограничивалось в основном строительством железных дорог. Для поощрения развития промышленности использовался целый комплекс косвенных мер, направленных на стимулирование спроса, создание благоприятных общеэкономических условий, привлечение иностранного капитала[72]. При этом государство не стремилось подменить частного предпринимателя. «Хотя правительство защищало, субсидировало и поощряло частных предпринимателей, именно они в конечном счете должны были, реагируя на эти стимулы, организовать производство» (McDaniel, 1991. Р. 72).
Таким образом, у модернизации в России было много общих черт с модернизацией как в Японии, так и в Германии. Сходство с Германией прослеживается еще и в том, что правящий режим в значительной степени сохранял опору на традиционные социальные слои, в первую очередь земельную аристократию, в то время как революция Мейдзи в Японии позволила более радикально обновить социальные отношения в стране. В то же время Россия, подобно Японии, в своей модернизационной политике опиралась на выкачивание ресурсов из деревни и еще больше, чем Япония, – на привлечение иностранных инвестиций[73]. Тем не менее, российский путь развития оказался абсолютно отличным от германской и японской модели. Попытка адаптироваться к потребностям модернизации путем преобразований «сверху» провалилась. Россия пережила одну из самых радикальных революций в истории человечества, которая принципиально изменила не только модель модернизационных преобразований, но и весь механизм функционирования экономики и общества в целом.
Проще всего было бы связать кризис, приведший к революции 1917 г. и установлению большевистской диктатуры, с катастрофическими последствиями участия России в Первой мировой войне. Действительно, этот фактор очевиден, его отмечают практически все специалисты по российской истории начала XX в. «Если бы Россия не участвовала в войне, она могла бы воспользоваться германским опытом индустриализации, осуществляемой под бюрократическим руководством государства» (Skocpol, 1994с. Р. 139) – такова господствующая точка зрения. Фактически это означает, что Октябрьская революция в России рассматривается не как закономерное явление, а лишь как результат неблагоприятного стечения внешних обстоятельств. В пользу подобной позиции можно привести достаточно серьезные аргументы.
Действительно, до начала Первой мировой войны ситуация в России развивалась на основе тех же закономерностей, что в Германии и Японии. В результате модернизационных усилий Российского государства и последствий революции 1905–1907 гг. основные преграды на пути индустриального развития были сняты. Итоги первой русской революции и революции 1848 г. в Германии во многом схожи. Потерпев поражение, они обе способствовали радикализации политики реформ. С их помощью власть пыталась разрешить те экономические и социальные проблемы, которые революция стремилась снять давлением «снизу». После революции 1905 г. в России буржуазия получила возможность влиять на политику царского правительства, добившись установления (пусть и не в полной мере) конституционной монархии. Государство стало предпринимать активные усилия по разрушению остатков средневековых институтов и созданию стабильных, благоприятных условий для развития предпринимательства.
Главенствующая роль государства в процессе экономического развития существенно снижалась, падали государственные инвестиции в экономику и государственная финансовая поддержка промышленности. Постепенно сходила на нет и лидирующая роль иностранных вложений[74]. Инициатива в модернизации все больше переходила к частным экономическим агентам, одновременно страна стремилась по возможности проводить индустриализацию собственными силами. С начала XX в. в России проявлялись и другие тенденции, характерные для стран догоняющей индустриализации. Высокая концентрация производства в условиях протекционистской защиты внутреннего рынка вела к распространению процессов монополизации, и уже с 1900 г. существенное влияние на развитие промышленности оказывали картельные соглашения[75]. Все большую роль в контроле над промышленностью играли крупные банки (Black, 1975. Р. 178). Вполне логичным представляется вывод, что «…после 1905–1906 гг. процесс вестернизации России в экономической области действительно протекал последовательно и гладко, как никогда прежде» (Gerschenkron, 1968. Р. 277). Однако этот процесс находился лишь в начальной стадии. Российская промышленность значительно больше зависела от государства, чем, например, германская.
Ситуация оставалась крайне неустойчивой, ибо экономическое положение страны было двойственным. Россия оставалась аграрной страной, в которой из более чем 50 млн трудоспособного населения лишь чуть больше 3 млн были наемными рабочими на фабриках и в шахтах (Munting, 1996. Р. 331). Доля горожан оставалась на уровне менее 20 %, подавляющую часть населения составляли сельские жители (Grossman, 1973. Р. 12). И в то же время Россия уже стала крупнейшей промышленной державой, которая в 1913 г. занимала четвертое место по объему промышленной продукции после США, Германии и Британии (в 1860 г. – шестое, пропуская вперед Индию и Китай) и являлась одним из крупнейших производителей важнейших видов промышленной продукции (Munting, 1996. Р. 330, 334). Подобная двойственность неизбежно вызывала острый конфликт интересов и ослабляла социальную базу правящего режима, приводя к непоследовательности и противоречивости его политики.
Именно в ограниченности преобразований «сверху» некоторые исследователи видят причину неизбежности революционного взрыва. «Аграрная программа была лишь частью широкого столыпинского проекта экономических и политических реформ в империи. В его планы входили также административная реформа, перестройка армии и военно-морского флота улучшение народного образования, меры социальной защиты рабочих, а также налоговая реформа. Взятые вместе, эти изменения при их практической реализации могли бы стать революцией «сверху», однако земельная реформа осталась единственной существенной частью этой программы, реализованной на практике» (McDaniel, 1991. Р. 77–78).
Впрочем, даже усилия П.А. Столыпина по преобразованию сельского хозяйства могли дать эффект лишь в долгосрочной перспективе. Пока же, в переходный период, крестьянство было готово воспринять идеологию «бунтующих ограничителей» и перейти от пассивных форм сопротивления разрушению общины к активным. Сохранялась основа и для обострения политических противоречий, последовательный переход от режима абсолютной монархии к конституционной так и не был осуществлен. На повестку дня неизбежно должен был встать вопрос о расширении полномочий Государственной думы и гарантиях ее прав. Таким образом, Россия все еще оставалась в «зоне риска», и не было никаких гарантий, что ей удастся провести долгосрочные, стратегические преобразования эволюционным путем. Вероятность этого еще более сократилась, когда, по меткому выражению Гершенкрона, «начало Первой мировой войны обрубило долгосрочную перспективу» (Gerschenkron, 1968. Р. 274).
Итак, причины, ход и результаты революции 1917 г. можно объяснить одновременным резким обострением трех групп противоречий. Во-первых, это противоречия, типичные для периода ранней индустриализации, они отражают сложности преобразований в огромной крестьянской стране и диктуют необходимость того или иного, но достаточно радикального решения аграрного вопроса. Во-вторых, это противоречия догоняющей индустриализации в глубоко отсталой стране, они требуют мобилизации финансовых ресурсов для проведения быстрой модернизации, активного перераспределения ресурсов из традиционных отраслей хозяйства в новые промышленные сектора экономики. Наконец, в-третьих, это противоречия, связанные с тем, что кризис ранней модернизации в России наложился на формирование предпосылок кризиса зрелого индустриального общества. И этот фактор в стране, достаточно далеко продвинувшейся по пути индустриализации[76], располагавшей высококонцентрированной и высокомонополизированной промышленностью, тесно связанной с государством, не мог не сказаться на формах предреволюционного кризиса.
72
Наиболее активные процессы индустриализации в дореволюционной России связаны с именем С.Ю. Витте, занимавшего пост министра финансов в 1892–1903 гг. Ключевыми моментами его экономического курса были: проведение денежной реформы и обеспечение стабильности рубля, свободно размениваемого на золото; оздоровление системы государственных финансов (важную роль в этом сыграла винная монополия); активное привлечение иностранного капитала для инвестиций в Россию; стимулирование железнодорожного строительства как основного звена экономического роста страны; продолжение и закрепление протекционистской политики (прежде всего, заключение таможенного договора с Германией).
73
В Японии доля внешних финансовых ресурсов была высока на начальном этапе модернизации (в 1869–1884 гг. – около 50 %), однако резко снизилась на этапе форсированной индустриализации (в целом в 1885–1938 гг. – 2–3%) (Мельянцев, 1996. С. 115). В России доля иностранных инвестиций была существенно выше. В 1880-х годах 41 % новых инвестиций составляли иностранные вложения, в 1903–1905 гг. – 87, в 1909–1913 гг. – 50 % (McKay, 1970. Р. 26–28). По другим оценкам, около 40 % российской промышленности финансировалось за счет иностранного капитала.
74
«С середины 1880-х и в 1890-е годы иностранный капитал и менеджмент были движущей силой российской промышленности. Но после 1900 г. инвестиции в российскую промышленность все более вкладывались через российские банки, в которые иностранцы могли инвестировать, но не осуществлять контроль… Российские управляющие стали выдвигаться на более важные позиции в компаниях, в которых ранее доминировал иностранный менеджмент» (Black, 1975. Р. 179).
75
«…Высокий тариф защищал неэффективную отечественную промышленность и способствовал распространению монополистической практики. Многие картели были созданы на рубеже веков», – отмечает один из исследователей российской индустриализации, упоминая затем Продамет, Продуголь, а также Сахарный картель (Munting, 1996. Р. 335).
76
По мнению Ростоу, революция 1905 г. ознаменовала поворот России от промышленной революции к движению в направлении технической зрелости (Rostow, 1976b. Р. 119–121).