Быть Босхом

Уф! устал переписывать чужие мысли.

Леня, кончаю писать. За окном темно, темно. На столе куски хлеба. Я пишу письмо, полулежа в кровати среди разбросанных книг. Красивый упырь пытается открыть форточку, лезет зеленой рукой к шпингалету, кажется, откры..."

Этот образчик переписки двух вчерашних филологов самое красноречивое доказательство истины - мы чаще всего душой там, где нас нет. И редко там, где мы есть.

В ответ я получил такое же высоколобое письмо.

Так могли переписываться китайские мандарины звоном колокольчиков через пруд с золотыми карпами в саду закипающей белизной вишни.

Мой тогдашний Босх - башня слоновой кости, встающая из пучин бишкильского потопа.

Молот ведьм: мастер ой-ой

Хертогенбос.

Мой кардинал!

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Подмастерье Ян Масс, наш верный осведомитель, пусть ему это зачтется на том свете, выкрал лист со стола Босха, где его рукой было написано следующее:

"Евангелие от сучка, проповедующего любовь к гусеницам.

Сучок, который несли муравьи, уговаривал насекомых отпустить его на волю, потому что он несъедобен, и проповедовал возлюбить гусениц. Муравьи вняли уговорам сучка и бросили его на землю, и принялись грызть и кусать гусениц. И довели их пытками до того, что гусеницы превратились в ласточек и улетели из леса. Знай, грешник, ласточки - это крылатые гусеницы, которых муки от муравьев превратили в птиц..."

Мой кардинал, этот лист со стола Босха еще одно доказательство его вины.

Под личиной притчи про сучка Босх высмеивает евангельские страдания Христа, которого не муравьи, а римляне влекут на Голгофу. А вознесение Спасителя огажено выдумкой о гусенице, которая от мук стал крылата.

Воистину он продал душу дьяволу!

Сам внешний вид его горящих углем глаз, манера носить восточную обувь с загнутым носом, стол в доме художника, где много сарацинских блюд, например, рыба, фаршированная орехами, или цукаты, сделанные по его рисункам в виде гвоздей и терниев Христовых, которые он ест на сладкое, - все это оскорбительно для почитания Бога.

Побывав в его доме среди гостей на Рождество, я спросил художника, что значат его сласти из цукатов и халвы, сделанные в виде гвоздей, и халва в форме наконечника лезвия, коим римляне пытали Спасителя?

На это богохульник отвечал мне и всем гостям, что сласти, сделанные в виде орудий пыток, - есть образ претворения мук в наслаждение, потому что невозможно поверить, чтобы тела Бога могли коснуться римские зубы и, входя в тело Христа, они, конечно, лишались боли.

Вот эту мысль о превращении зла во благо он и велел изобразить своему повару.

Я спросил: выходит, он отрицает страдания Спасителя на кресте?

Вероотступник сказал, что страдания Христа были не от боли, а оттого, что Отец оставил его.

"Это не сладости, а нравоучения", - сказал хозяин и добавил, что пример превращения гвоздей в мармелад ему подал сам Христос в Кане Галилейской, где претворил воду в вино.

С этими словами этот вероотступник велел слуге подать мне на кончике ножа губку с уксусом, как это было со Спасителем на Голгофе. Губка оказалась сделанной из безе и была вместо уксуса и крови пропитана соком лимона и сиропом малины.

Бишкиль.

По дороге на станцию, на переезде через пути меня догоняет, гудя, штабной газик.

Рука дежурного офицера в красном кольце нарукавной повязки вручает телефонограмму: лейтенанту Королеву срочно прибыть в Управление КГБ по Челябинской области, кабинет (разумеется, не помню), к полковнику (забыл). Сегодня в 13.00.

Офицер заметно напуган приказом достать меня хоть из-под земли и рад, что догнал почти на перроне.

За последние два года мой прежний страшок перед органами давно оставил меня, и на телеграмму я смотрю как на досадное дерганье. Дальше лагеря меня уже не сошлют. Глубже дисбата не утопят.

Выбрасываю штабной листок из окна электрички лететь по февральскому ветерку.

Хорошо помню свой первый превентивный арест (или задержание), когда всю нашу троицу студентов-друзей (Леньку Юзефовича, Ваську Бубнова и меня) в первый же день летних военных сборов университета вызвали поодиночке в полевую казарму, где расположился штаб кафедры на время военных сборов, и приказали поступить в распоряжение лейтенанта Икс. Кивок в сторону погон.

Только оказавшись в черной "Волге" с зашторенными стеклами, я сообразил, куда влекут студиозуса за белые рученьки, воспользовавшись моим временным поражением в гражданских правах - рядовой обязан подчиниться приказу вышестоящего офицера.

Машина на полной скорости летела от места учений обратно в город. Адрес ясен - в особняк ГБ напротив театрального сквера по правую руку от монумента чертову Ильичу.

Впрочем, мы давно были готовы к такому повороту событий и не раз сообща обсуждали, как себя вести, что говорить и чего не говорить ни за что. Главная забота - вывести из-под удара филологический факультет и кафедру русской литературы.

Мне и сегодня наше дело кажется не стоящим и выеденного яйца.

И я, признаюсь, совсем не из числа героев борьбы с советской властью. Я из числа ее посторонних.

Мы всего лишь читали всякие умные книжки, часто с грифом "для научных библиотек", например, книгу историка Некрича "В августе 1941 года" о причинах поражения Красной армии в те роковые деньки, да пару-тройку машинописных рукописей, назову хотя бы "Собачье сердце" Булгакова. Единственные более или менее страшноватые для советской власти тексты - это "2000 слов", обращение чешских писателей к чешской компартии, "Технология власти" Милована Джиласа и, может быть, самиздатовская газета "Хроника текущих событий", несколько разрозненных номеров скучнейших выпусков про разжалованного генерала Григоренко, который обвинил Брежнева в развале армии. Патриотизм генерала был вне всяких сомнений, только идиот мог считать его врагом народа.

М-да, путешествие по лестницам, коридорам и кабинетам пермского КГБ это нечто вроде знакомства изнутри с механизмом средневековой пыточной машины. Мой гид по испанскому сапогу, лейтенант Икс, хмуро и молча ведет меня из парадного вестибюля вверх по мраморной лестнице, ведущей вниз.

Вот огромный почтовый ящик у самого входа с исполинской щелью, куда можно впихнуть целый том энциклопедии, ящик с гербом СССР и аккуратной табличкой: для обращений граждан. Ага, приемная пасть для доносов! Причем сделано с таким расчетом, что можно по-быстрому приоткрыть дверь в тамбур с белыми шторками, сунуть в жерло послание прямо с улицы и уйти незамеченным для глаз охраны.

Вот стена, украшенная размашистым стендом, - результаты соревнований по стендовой стрельбе из пистолета Макарова среди сотрудников.

Вот бюст товарища Дзержинского с профилем пьяного беркута, пьяного от крови пичуг.

Вот череда странных крючков, аккуратно ввинченных в двери. Этакие загнутые манком бронзовые пальчики страха: а ну, поди сюда. Их предназначение я пойму лишь через час.

Но вот парадокс!

Реанимируя сегодня свои давние ощущения, признаюсь в странном чувстве некоего парадоксального удовлетворения, какое я тогда испытал, шествуя за безмолвным Вергилием. Наконец-то в провинциальном хаосе бестолковщины и головотяпства я встречаюсь лицом к лицу с Планом, с Идеей и Властью. И эта строгость машины для стрижки овец абсурдным образом ласкает мой взор гастронома совершенством законченных линий и волнует, как волновала машина для наказаний путешественника у Кафки в бессмертной новелле "В исправительной колонии".

Вергилий молча сдает меня с рук на руки благообразному господину в штатском костюмчике, который ласково знакомит меня с устройством воспитательной машины и последствиями такого знакомства.

Если я не назову каналы поступления в Пермь антисоветской литературы, если я не перечислю всех лиц, задействованных в распространении машинописных копий, если я не обнародую всех читателей антисоветчины, если я не сообщу компетентным органам все, что мне известно по делу... то, согласно статье 70 УК РСФСР, буду отвечать по закону за распространение, изготовление и хранение литературы, порочащей советский государственный и общественный строй.