Страница 22 из 23
Можно сказать, следовательно, что мир, осмысляемый в контексте понимания бытия как «определенного Единого», – это «мир впервые», «схватываемый» умом еще до того, как он начинает исследоваться в своих «объективных закономерностях». Так, греческая «фюсис», безусловно, не есть то же самое, что природа для современного человека, но за совокупностью природных объектов, изучаемых естественными науками и используемых в технологической деятельности, «проглядывает» то самое единство человека и мира, которое и определяет смысл этого понятия. То, что исследующий природу и действующий в природе человек обнаруживает в этой самой природе «физические тела», характеризующиеся «силой», «скоростью», «весом» и «плотностью», находящиеся в пространстве и времени, возможно только на фоне исходной интуиции единой неоформленной природной стихии, «частью» которой выступает сам человек. Именно поэтому фундаментальные понятия естествознания (все те же «сила», «скорость», «пространство», «время», «тело» и т. п.) не поддаются окончательному «научному» прояснению путем детального анализа и принимаются наукой, и соответственно повседневным практическим сознанием, без обоснования. То же самое – и даже в большей степени – можно утверждать относительно понятий «материя» и «идея», на первый взгляд осмысляемых сегодня совершенно иначе, нежели в рамках онтологии Единого. В сознании современного человека материя чаще всего ассоциируется с вещественностью, с тем, что можно «потрогать», и именно в силу этого – с тем, существование чего не нуждается в доказательствах. Именно в силу своей вещественности материя воспринимается как нечто непосредственно данное, действительное. Наука – при всей своей теоретической строгости – тоже так или иначе опирается на понимание материи как некоей данности, строение которой прежде всего и необходимо исследовать.
Что, однако, лежит в основе этого стремления – изучить строение материи? Отчетливая формулировка данного вопроса обнаруживает опять же «греческий» смысл понятия материи – как «чистой возможности», неопределенной, изменчивой и бесконечно делимой, включающей в себя все многообразие вещей и в то же время не совпадающей ни с одной из этих вещей. Именно поэтому те открытия, которые сопровождали так называемую «революцию в естествознании» рубежа XIX–XX вв., прежде всего в физике микромира, были вполне закономерными, заранее предположенными тем глубинным смыслом понятия «материя», который делает очевидным онтология Единого. Не случайно один из крупнейших физиков первой половины ХХ в. В. Гейзенберг обращается к античным мыслителям в попытке переосмысления традиционных для естествознания того времени представлений о строении материи, утверждая, в частности, следующее: «Мельчайшие единицы материи в самом деле не физические объекты в обычном смысле слова, они суть формы, структуры или идеи в смысле Платона, о которых можно говорить однозначно только на языке математики»117.
«Единицы материи» есть идеи именно потому, что вне идеи (вне предела) материя представляет собой чистую неопределенность, и этот исходный смысл понятия материи неявно задавал направление физических исследований даже тогда, когда сами ученые считали единицами материи «физические объекты в обычном смысле слова», т. е. мельчайшие тела.
Естествознание, таким образом, пришло в своем развитии к собственным основаниям, проговорив на языке науки то, что греками было сформулировано на языке философии. Процитированное выше утверждение В. Гейзенберга обнаруживает, как можно было заметить, не только неявное присутствие в нашем сегодняшнем мышлении «греческого» смысла понятия материи, но и необходимость обращения к другому категориальному «полюсу» – понятию идеи или формы, также осмысляемому в духе онтологии Единого. Идея, форма или структура – понятия, широко употребляемые как в повседневном языке современного человека, так и в других областях его жизни и деятельности. Однако чаще всего и то, и другое, и третье понимается как нечто данное в сознании человека, в качестве чего-то абстрактного, застывшего и – в силу этого – противоположного живой и изменчивой реальности (отсюда и обычная для нас оппозиция «идеальное – реальное»). Очевидно, однако, что «идея» в платоновском смысле, о которой пишет Гейзенберг, есть нечто иное – несмотря даже на то, что говорить о ней можно «только на языке математики», а точнее – именно поэтому. Дело в том, что «математика» здесь тоже выступает прежде всего как учение о числе в смысле онтологии Единого: число, идея или структура понимается именно как то, что о-формляет стихийный поток материи в конкретном познавательном событии. Идея, даже если она выражается в виде математической формулы, не является в рамках этого события «голой» абстракцией, но выступает моментом единого, целостного процесса, связывающего неразрывным образом ученого – и объект его исследования.
Понимаемая таким образом идея не может быть окончательно определена и «упакована» в виде учебного материала или энциклопедических и словарных статей, это некий род «живого» знания, которое невозможно оторвать от его «носителя», постольку поскольку оно всегда содержит в себе элемент интуиции, переживания. В цитированной выше работе В. Гейзенберг приходит к выводу о необходимости прибегать для объяснения и описания реальности – наряду с точным и однозначным языком науки – языка поэтических образов: «Насыщенные сильным эмоциональным содержанием, они своеобразно отражают внутренние структуры мира. Но как бы ни объясняли мы эти иные формы понимания, язык образов и уподоблений – вероятно, единственный способ приблизиться к “единому” на общепонятных путях. Если гармония общества покоится на общепринятом истолковании “единого”, того объединяющего принципа, который таится в многообразии явлений, то язык поэтов должен быть здесь важнее языка науки»118. «Язык науки» дополняется «языком поэтов» именно потому, что оба этих языка вырастают на общей почве – непосредственного переживания того, что Гейзенберг называет «внутренними структурами мира», а мы можем назвать идеями или формами в том смысле, который связывается с этими понятиями в контексте онтологии Единого. Эта общая почва так или иначе всегда обеспечивает функционирование языка науки, в том числе и в те периоды ее развития, когда наука воспринимает себя (и рассматривается обществом) как совершенно автономное явление. Любое, сколь угодно точное, определение того или иного научного термина так или иначе опирается на непосредственную интуицию того явления, которое этим термином обозначается: это и есть идея как «живая» мысль («живое» знание).
Та же самая неустранимость «предпонимания» любой вещи или явления характеризует и другие формы познания и деятельности современного человека. Отчетливее всего это обстоятельство обнаруживается в тех попытках осмысленного человеческого существования, которые можно было бы назвать попытками «жизни в свете идеи». Стремясь реализовать себя («исполнить себя») в качестве «кого-то» («учителя», «матери» или «отца», «художника», «исследователя», «путешественника»…), человек следует в своих поступках отнюдь не какому-то «объективному» знанию о том, что значит быть «кем-то», – в последнем случае такая попытка неизбежно превращается в нечто карикатурное, нелепое, оборачиваясь имитацией образа. «Жизнь в свете идеи» осуществляется именно в опоре на интуицию этой идеи, которая и направляет человека, рисует его линию жизни, зачастую вопреки его сиюминутным желаниям и страхам.
Это же непосредственное «схватывание» смысла так или иначе всегда сопровождает использование нами всех понятий, которые мы обсуждали в контексте античной онтологии. Так, упомянутая выше «идеология рекордов», характеризующая наиболее распространенное сегодня понимание категорий тождества и различия, в конечном счете также оказывается невозможной вне интуитивного постижения того смыслового ядра вещи или явления, которое и обеспечивает ее самотождественность при всех изменениях. Все попытки сравнить или различить вещи по одному из признаков (или даже по их совокупности) базируются на понимании этой самотождественности, не поддающемся объективации, полному выражению в языке. Эта невозможность полностью перевести смысл тождества того или иного сущего на уровень объективированного знания в некоторых случаях «выходит на поверхность», обнаруживается отчетливым образом. Достаточно вспомнить, к примеру, попытки отечественных политиков сформулировать новую «национальную идею», регулярно предпринимаемые с момента отказа от коммунистической идеологии и по сей день. Ни одна из этих попыток не выглядит достаточно убедительной, но означает ли это, однако, что исчезла, разрушилась национальная самотождественность? Не оказываемся ли мы здесь в положении героев платоновских диалогов, не способных дать определения красоты, знания или мужества, не отрицая при этом существования всех этих «вещей»?
117
Гейзенберг В. Закон природы и структура материи // Гейзенберг В. Избранные философские произведения. СПб., 2006. С. 69.
118
Гейзенберг В. Закон природы и структура материи. С. 73.