Страница 86 из 103
Первое июня 1632 года с каждым днём становилось всё ближе, и, казалось, в воздухе уже пахло пороховой гарью. Держава готовилась к войне. Всюду, где было можно, закупалось оружие. Везли из Казани и Астрахани сабли татарских мастеров. В Германии и Швеции покупали мушкеты. Считал великий государь Филарет, что новую войну с Польшей должна начать Русь, и не потому, чтобы утолить жажду войны, а чтобы освободить юго-западную Русь от польско-литовского ига. Новое движение замыслам Филарета придали события, случившиеся в Польше. Двадцать пятого апреля тридцать второго года во время полуденной трапезы царя Михаила и его отца, а также неизменно обедающего с ними Михаила Шеина в трапезной появился Иван Шеин и доложил Михаилу Фёдоровичу:
— Царь-батюшка, прискакал гонец из-под Вязьмы. Лазутчики из Польши принесли весть, которую тебе должно от гонца услышать.
— Зови его, пусть говорит.
И Иван метнулся из трапезной и через миг привёл гонца. Тот мял в руках шапку и ждал слова государя. Но царь замешкался, гонец выступил вперёд Ивана Шеина и поклонился.
— Сказано мне, ваше царское величество, что двадцатого апреля скончался польский король Сигизмунд Ваза. Других вестей нет.
Царь Михаил перекрестился.
— Вечная память Жигмонду, — отозвался Филарет.
Все замолчали. Умер враг. Надо бы радоваться, но никто из россиян не испытывал радости. Знали сидящие за столом, что на смену Сигизмунду встанет на престол Польши его сын Владислав. О нём же на Руси давно сложилось мнение как о дерзком воителе. Теперь надо было ожидать его скорого появления с войском на русских рубежах. Прервал молчание Иван Шеин. Он уже понаторел в посольских делах, знал, какие законы властвуют над царскими особами, и сказал:
— Выслушайте меня, царь-батюшка и великий государь. Весть, которую принёс гонец, добыта нашими лазутчиками и потому без силы закона. Поляки перекрыли свою границу. И ныне пока сейм не изберёт королём Владислава, он будет жить с соседями в мире.
Филарет встал, подошёл к Ивану, положил руку ему на плечо.
— Спасибо, что просветил. Сказанное тобой нам на пользу. Руки у нас развязаны, и нам нужно немедленно раскатить государеву телегу. Нам надо вздыбить всех так, как если бы враг подходил к стольному граду.
Но не всё сделали в державе великий государь и его помощники, чтобы русская телега быстро покатилась. Кто-то яростно мешал её движению, и позже это торможение достигло такой степени, что все усилия Филарета пошли прахом.
Почти год назад царь Михаил Фёдорович и великий государь Филарет указали князьям Димитрию Черкасскому и Афанасию Лыкову быть на государевой службе и, возглавив полки, идти к рубежам Руси на случай нападения польских войск. Но ни Димитрий Черкасский, ни Афанасий Лыков не выполнили государевых повелений. Более того, они затеяли между собой жестокую свару, в которую пришлось вмешаться царю и великому государю. За две недели до смерти Сигизмунда князь Лыков бил челом царю Михаилу и великому государю, что он не может быть в товарищах у князя Черкасского: «Нрав у него такой тяжёлый, что стерпеть невозможно. К тому же я стар и служил государям сорок лет, из которых лет тридцать ходил своим набатом, а не за чужим набатом и не в товарищах». Челобитная попала к царю, а не к патриарху. Михаил Фёдорович не привык трудиться и размышлять и передал челобитную в Боярскую думу. И бояре наказали за бесчестье князя Черкасского князя Афанасия Лыкова. С него была взыскана огромная сумма — 1200 золотых рублей. А назначение князей на порубежную службу за Вязьму было отменено, что потом сказалось очень жестоко на всём ходе приближающейся войны с Польшей.
И надо же быть такому несчастью, что как раз в апрельские дни тридцать второго года, в самую горячую пору подготовки к войне с Польшей, слёг в постель великий государь Филарет. Ему уже было близко к восьмидесяти годам, и за плечами он нёс пятнадцать лет жестокой жизни от опалы Бориса Годунова и в польском плену. Всё это и подорвало могучее здоровье воителя.
Ещё в тот день, как получили весть о смерти Сигизмунда, царь и великий государь договорились спешно созвать Земский собор и решить на нём вопрос о войне. И опять из-за проволочек в думе он был созван лишь в июне. Да, Земский собор единогласно решил начать войну с Польшей и воспользоваться польским «междуцарствием», но решения собора ещё долгое время оставались только на бумаге.
Михаил Шеин в эту пору занимался лишь пушкарскими делами. Люди его приказа свозили, стягивали к Москве и дальше, на запад от Москвы, пушки, пороховые заряды, картечь и ядра. Даже дома Михаил бывал редко, забывал время, дни.
Но этот летний день надолго остался в его памяти. Едва Шеин пришёл в Пушкарский приказ, как от царя прибежал посыльный. Отдышавшись, он сказал:
— Батюшка-воевода, тебя царь скоро зовёт к себе.
Шеин, не мешкая, отправился во дворец. Царь ждал его в тронной зале, сидя на престоле. Подойдя к нему и поклонившись, Михаил увидел, что царь не смотрит на него. Царский взор блуждал где-то за окнами палаты. У Шеина ёкнуло сердце, предчувствуя какую-то беду. Он подумал, что со дня болезни отца царь очень изменился, словно его подменили или он пребывал под чьей-то волей.
— Что случилось, царь-батюшка? — спросил Шеин.
— То, что должно было случиться. Сказали мне бояре в думе да ещё и воеводы, что ты отдал полякам Смоленск, тебе его и возвращать.
Шеин никогда не испытывал такого гнева, как от этой обиды, нанесённой ему царём с чьих-то слов. Стиснув зубы, он хотел смолчать и не смог.
— Наши бояре за печками сидели, когда поляки брали Смоленск. Русь отвернулась от защитников Смоленска, в ту пору погрязшая в своих сварах. Бояре предали смолян, стоявших двадцать месяцев против поляков. — Выплеснув всё накопившееся за многие годы, Шеин уже более спокойно добавил: — Повелевай, царь-батюшка, что от меня хочешь. Тебе я присягал на верность и буду служить, пока есть силы.
Царь Михаил понял, что Шеин прав: не он сдал Смоленск полякам, а Русь отдала его своим врагам. Царь забыл, что наказывали ему бояре, и ответил просто:
— Ты, Михайло Борисыч, не сетуй на меня. На думцев я тоже в обиде. Как батюшка слёг, так они, словно псы алчущие, окружили меня и кусают. Тебе скажу одно: нет у меня другого воеводы, способного, как ты, порадеть за Русь. Иди уж под Смоленск, а в товарищи дам тебе князя Димитрия Пожарского, мужа зело разумного и умелого.
— Знаю князя Пожарского как лучшего воеводу и рад буду, что он пойдёт со мной в сотоварищах. Только где он ныне?
— В вотчине, сказывают. Так из Разрядного за ним гонца послали.
— Царь-батюшка, вот в чём ты меня послушай. Смоленск очень мощная крепость. Не каждому войску дано взять её. Но мы можем её одолеть, если послушаешь моего совета и тотчас передашь мне всю рать и немецкий полк и наших стрельцов с иноземным боем. И всё это надо сделать немедленно, так, как если бы враг стоял у ворот стольного града. Летом у нас руки развязаны. Лишь летом мы можем взять Смоленск. Осень и зима погубят наше войско.
— Но я так быстро не могу, Михайло Борисыч. Надо спросить думцев, как они решат...
— Так, может быть, сходим к батюшке Филарету?
— Нельзя к нему, изнемогает он.
— Тогда советуйся, царь-батюшка, с боярами. Да поторопи тугодумов-бояр. Каждый потерянный день нам боком выйдет. Ой как время дорого!
— Вот ты с моим батюшкой одинаковы. Вам бы всё поспешать. А присловье забыли: тише едешь, дальше будешь.
— Святейший прав, царь-батюшка. Но воля твоя, и я готов идти к войску.
— Так-то лучше. И велю я тебе и князю Пожарскому собираться в Можайске и Вязьме. Как соберётесь, идите на Дорогобуж. Взяв его, к Смоленску поспешайте.
Михаил Шеин тоже таким предполагал свой поход к Смоленску. Он не сомневался, что Дорогобуж будет взят быстро, и молил Бога, чтобы войско без помех дошло по летней поре до Смоленска. А там уж как судьбе будет угодно, но он постарается вернуть древний русский город в лоно державы.