Стезя

Высокие широты

Фрагмент драматической поэмы

Рубка плавучей электростанции «Северное сияние»

Боцман Пятница Что творится, сумасшествует за бортом? Расходилось белопенное добро! Эта – чертовой Обской губы – аорта Так и метит, так и ладит под ребро. Заворочалась, хмелея от азарта, – Хоть привязывайся, – скорая волна. Ведь вчера еще на рейде Салехарда Августовской дыней плавала луна. Что творится со стихиею? Глубоко Утонула яр-салинская заря, Самоходки – те укрылись по протокам, В дно речное занозили якоря. Что ж, гуляй, душа, я праздник не нарушу, Разворачивай арктический парад!.. Кто там, сонный, бьет у леера баклуши, Как в утопленники верный кандидат? Входит молодой матрос Жутко выйти на палубу голую, С ног сбивает норд-ост тугой. Голова, будто мачта тяжелая, Крен описывает дугой. Устоял я. Смотри, натружены – Эти руки. Собой я горд. Но желудок не принял ужина, Будто рейса аэропорт. Да почудилось – рифы острые Насторожены под волной. Видишь, движется с полуострова Туча – с море величиной... Боцман и Пятница Ха-ха-ха! Да не будь я Пятницей, Чтобы труса справлять, дрожа, К тихой бухте пугливо пятиться, Как какая-нибудь баржа! Зря ли Арктикой сердце ранено, Где к торосу прижат торос! Слава Нансена и Папанина По плечу ли тебе, матрос? Ха-ха-ха, ты едва одыбался, Будто пыльным побит мешком... Глянь! Страна в Заполярье двинулась, Как по ягоды – прямиком. Матрос Будут ягодки... Боцман и Пятница Вот и думаю, Вот и радуюсь и грущу, Перевариваю мечту мою, Будто Идолищем свищу. Матрос Эх, боцман, боцман! Видишь, норд сплошной! Черт их дери, владения медвежьи! На нас идет холодною войной Арктическое злое побережье. А ты, который много штормовал, Стоишь, как будто вылеплен из воска. Ответь в упор: ужель не страшен вал? Боцман и Пятница Что ухает на палубу громоздко? Привычен я. Матрос Привычка хороша! Как дважды два... О чем бы не спросили... Моя ж иначе скроена душа, Она противник всяческих насилий! Боцман и Пятница Мудрен ты, брат! Что со стихии взять? Денек-другой и в Карском будем море. Матрос А я хочу размыслить и понять... Боцман и Пятница Молчи! Я против общих категорий. Матрос Вот так всегда! Едва откроешь рот, Едва промолвишь: что ж творится, братцы Как оглоушат окриком: «Вперед!» И грех тебе в приказе сомневаться. И грех команд не слушать: «Так держать!» И держишь курс до следующей цели. Что скажешь, боцман? Боцман и Пятница Что тебе сказать? У самого – семь пятниц па неделе. Матрос Игре ума потворствует язык, Он к идиомам значимым активен. Но твой хитер, поскольку ты старик, И в существе уже консервативен... (Хлопая дверью, матрос уходит) Боцман и Пятница Порядка нет, а надо – в «окиян»: Кто в стельку пьян, а кто охоч до спора. Вот и смекаю: нужен капитан, Что затянул бы гайки до упора! Дойдем ли к цели? Кругом голова. Скорее – в Тикси станем на зимовку Молчит Тюмень, безмолствует Москва, А Диксон уточняет обстановку. Но плыть решивший, верит в паруса! Вон буксировщик пашет волны носом. ... Еще в душе – поляны и леса, Еще в глазах дымки иртышских плесов То сена стог, то лодка на мели, То церковушка, сгинувшая глухо, То нефтевышка грузная вдали, То клин рубах, постиранных старухой. Все это Русь –и даль ее и высь, Как богатырь, играючи поклажей, Летит она. Прохожий, сторонись!... Не Селифан ли правит экипажем? Постой, кричат. Но где там! Экий бес Он монолитно мчит к вершинам века. Не дай-то Бог, и Чичиков воскрес! – Теперь нельзя не верить в человека... 1976

Моя Тюмень

1 По родне и по рожденью – Местный, тутошних корней, – Подрастал и я с Тюменью, Поднимался вместе с ней. Никакой особой доли Мне наш век не отпустил. Но горжусь, что в отчем поле Я пахал и хлеб растил. И в глухом ледовом царстве, Под прицелом зябких вьюг, Я работал в море Карском. Обживал Полярный круг. Побродил по белу свету Не из прихоти-гульбы, По заданиям газеты, По велению судьбы. Но везде – и в тундре голой, И в нолях, у деревень, Мне Тюмень была – глаголом, Существительным – Тюмень, Той метафорою зычной, Где клокочет непокой, А не просто в деле личном – Места жительства строкой. Словом, как и было нужно, Вся – от отчего села До Ямала, до Бердюжья Домом творчества была. 2 Ряд стожков. Полянка. Лоси. Кольцевой изгиб – река... Вот лечу в Тюмень. И косит Быстрый лайнер облака. Хороню перед посадкой Различить из всех примет То этаж старинной кладки, То коробку наших лет. Перевернутые лодки Неживые до поры, И церквушки абрис четкий На излучине Туры. И в окрестности неяркой, Что тайгой обнесена, Огоньки электросварки И цепочки трасс... Она! Град – столица нефтяная. Полевая и лесная, На крутом изломе дня, Четырем векам родня! На ветрах, снегах, железе. На путях побед и бед... Хоть в каком бери разрезе, Все равно роднее нет! 3 Какая встреча: Старый друг-приятель Из дальней школьной памяти воскрес! Возник в толпе И вот уж рядом – нате: – Привет, старик! Откуда ты? – С небес! – Затискал враз, Ладонь его, как терка, Лицо в бородке сизой, как в дыму. Он возбужден, строчит скороговоркой, А тут еще – динамик. Чтоб ему!.. Как на ходу расскажешь жизни повесть? Покурим наспех разве. И – пора! Мой школьный друг летит почти на полюс, В Харасавэй, на белые ветра. – А помнишь ты?.. – И что-то держит властно. – Ну как же, как... – Считай, нам повезло! И детских лет: полянки, избы, прясла Ласкают душу горько и светло. И как забыть?! Из той голодной, лютой, Из тон поры – крапивы, белены Да из того победного салюта Мы поднялись – поскребыши войны. Один был выход: Жми на все педали И в наше завтра светлое рули! И вот уж нам медалей наковали, И рюмкой круговой не обнесли. Глоток, другой – И хмель пошел по венам, И стыд глаза не колет, Пей до дна! А во хмелю и море по колено, И ложь вождей не столь уже страшна. – До встречи, что ль? Прощаемся, итожим. И тискаем друг друга, Руки жмем. – Уж как-нибудь, уж где-нибудь, Да что же, Как говорят, не в первый раз живем! 4 И то сказать... С тою, припоминаю, Такой же день, Полозьев скрип и хруст. Мне десять лет Я Пушкина читаю: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» А со двора, Откуда стужей свищет, Из облака, Из снега, От ворот Отец заходит, Кнут за голенищем, Конфеты городские достает: – Обдунь и ешь! – Обдуну... – Ладный парень, А вот еще подарочек тебе... – Картинка, А на ней угрюмый барин Изображен в приземистой избе, – В каком-то там Березове, Опальный. На крупном пальце светится кольцо. И свет свечи, Почти что погребальный. Не веселит сановное лицо... А в окнах вьет, Гудит во мгле чердачной, И выдувает солнце со двора. Мне десять лет, Душа – родник прозрачный, Мне очень жаль сподвижника Петра. И хоть сладка медовая конфета, Хоть веселится вьюга, хохоча, Тревожно мне Над книгою поэта: Опальный князь, Оплывшая свеча. Вот-вот бояр раскроется измена... Вот предадут Лжедмитрия огню... А мой отец несет на вилах сено. Кладет а кормушку верному коню. 5 Не похвальба роскошная, не фраза: Мы шли вперед на приступ и – «ура!». И вот он факт березовского газа, И век уже не тот, что был вчера. Он торопил, Подбадривал: скорее! Он обещал, Он верил: заживем! Пылал Вьетнам. Держала фронт Корея. И тут крепись: подписка на заем. Но каравай и корочку – по-братски, И на лугу артельно: вжиг да вжиг! И, глянь, ремень, Ремень еще солдатский Приотпустил на дырочку мужик. И вот оно: Машинный ты иль пеший Тележный или санный – Не вопрос: – А шапки ввысь! В тайге проснулся леший – Тюменский новоявленный колосс! Заклокотал. Пошел с глубинным рыком Скликать людей с иных земель и вод. И с наших мест бердюжских – Удержи-ка! – Таежным ветром стронуло народ. В Урай, в Сургут – – Под северные звезды! На Самотлор, Там тоже горячо. – Ну кто со мной, Давай, пока не поздно! – Ушел мой друг, Котомку – на плечо. Умчал сосед, Оставил дом и лодку. (Мол, там висят на елках калачи!) «Ну кто со мной?» - Гремело в околотке. Деды не одобряли: – Трепачи! – В последний раз будил деревню Ваня Наш гармонист. И пел. Ах, как он пел! В ту ночь петух Отчаянно горланил И конь – в лугах – Все боталом звенел. Вздыхал телок протяжно за стеною, И мать вздыхала, фартук теребя... Ушел и я – прости, село родное, За все, что я не сделал для тебя... 6 Прославились, прогремели, Встречай успевай гостей! Наехало в самом деле – Всех рангов и всех мастей. Чужих языков и наций – Все на нефтяной волне – Охотники до сенсаций И люд деловой вполне. Вот браво, как новобранцы (Ах, вгонит мороз в тоску!) Шагают американцы По Нижневартовску. Дубленки – о'кей! – фигуры! – Для дела, не для красы. И киноаппаратура Работает как часы. Шагает, в улыбке тает Японец, как в полусне. И факельный свет играет На стеклах его пенсне. Победный, в походке ловкий, Привычный до злых ветров, Идет Самотлор – в спецовках Рабочих и мастеров. Глубинный и крепко сбитый Под северною звездой. Стремительно знаменитый, Отчаянно молодой. 7 Он народился резвым и речистым, И громогласно – сразу за дела. Ах, как им любовались журналисты, Как били – все о нем! – в колокола. Хвалили все – кто одою. Кто – песней, Все восторгались – Слава и виват! – И стихотворец, миру неизвестный, И, с косяком наград, лауреат. Как быстро годы минули, Как скоро Тускнеет легковесная строка... И все ж я в ряд героев Самотлора Законно ставлю Ваню-земляка, Ведь он давно при нефти и при газе, Везет свой воз И не кричит «ура!». Вот отпуск взял, Дедов степенных сглазил: – Ну что, не надоели севера?! А Ване – что, как выпарится в бане, Да выпьет ковш колодезной воды, Да из кладовки тульскую достанет, Да развернет: Порадуйтесь, деды! А уж потом душевно и сердечно Он с ними речи водит дотемна: – Что Самотлор? Он зеркало, конечно, В нем в полный рост страна отражена И так и этак к теме прикоснется, То против шерсти, то шутя-любя, Но непременно к зеркалу вернется: – Не век же любоваться на себя! Вот мы гремим: Победы и успехи! И рапортуем, гордости полны, А ведь латаем дыры и прорехи Авральной экономики страны. Я так скажу про нашу «Быль и сказку», – И пробежит по кнопочкам слегка, – В слова уходит крепкая закваска. Хозяйственная сметка мужика... – Все так, Иван, – Дедок поддакнет с жаром, Который сам философ испокон, – Но почему... зачем почти что даром Мы гоним нефть по трубам за кордон В запас бы свой, В цистерны там, на склады, Иль в погреба? Сощурится хитро. – Не знаю, дед! А если б знал, Как надо! – Давно уж был бы член Политбюро... Так до кичиг сидят. А там затопят – за печью печь. Механика проста. И говорят... А нас сюжет торопит На этот раз в охотничьи места. И с ружьецом – Тугой рюкзак на плечи – Сквозь глушь тайги – урман и бурелом, Хоть жаль села с дедами у крылечек, Где нынче пусто, будто после сечи: Одни деды да память о былом. 8 Ни рябчика, ни кулика, Ни утки, ни тихой казарки. И речка – былая река! – Мазут да разводы солярки. Повыжжен, побит краснотал, Осинник – в молчании – страшен. Понятно б, Мамай побывал, А то ведь российские, наши. Легко положили тайгу, Задора полны и здоровья... Нет, живописать не могу, Душа обливается кровью. Эх, горе тебе, бурундук, Беда вам, синицы и сопки. Лишь дятел-трудяга – тук-тук! – Работает в счет перестройки. Надсадно кричит воронье, Кружа, будто мерная вьюга. И мудрое жало свое Под кочкою точит гадюка. Сижу, шевелю костерок, Ни писка, ни свиста, ни пенья... Ужель это вправду итог – Стремительный взлет ускоренья? 9 Пастуший чум – собрат крестьянской хаты: Простой очаг и утварь – все при нем. Его поэт Лапцуй воспел когда-то, А нынче мы здесь лазаря поем. Отсюда не уедешь на попутке, На карту глянешь, оторопь берет. Вот и кукуем здесь какие сутки: Авось пришлет начальство вертолет? Но в небе ни просвета, ни прорехи, Ни хоть какой-то синенькой каймы. И связи нет: магнитные помехи Да близкие – из Арктики! – шумы. За стенкой чума тяжкий вой метели, А все ж надежда теплится слегка. Мы с непривычки в чуме очумели, Пообросли, щетина – два вершка. Наелись – во! – морозной строганины, Прожгли, хоть выбрось, шубы и пальто, А он сидит, как бог на именинах, А он, хозяин чума, хоть бы что! Его лицо, как древняя икона, Одежка – театральный реквизит. Он на флакон – пустой! – одеколона Похмельным взором сумрачно косит. Как будто ищет знаки Зодиака И в нас бросает вещие слова: – – «Тройной» начальство выпило, однако, а ненцу ладно – «Красная Москва»... О, этот взор лукавый и печальный! О, этот чум на краешке земли! Считай, «решен» вопрос национальный: И на Ямал нефтяники пришли. Их каждый шаг замешан на бетоне, И суетлив плакатный их язык. Под колесом, под гусеницей стонет Олений ягель. Плачет тундровик. Вот он сидит, кладет в очаг полешки И монотонно угли ворошит, И, будто встарь, поет: «Мои олешки! Вожак хороший, нарты хороши!» И вот уж в путь собрался деловито К стадам своим. – Куда же ты, постой! – Олешки, как положено, копытом Определяют азимут простой. А ведь пурга до звезд, Стена стеною, Так завернет, что и сугроб – жилье. Уж это точно сказано – не мною! – Но согласимся: каждому – свое. 10 Когда стоял я в рубке за штурвалом, Когда сквозь льды ломился прямиком, Я знал, что ждет за каменным Уралом :– Земля, где рос и бегал босиком. Когда тайфун ломал нас у Кореи И чуть мерцал маяк береговой, Я вспоминал огни Харасавэя, Таежный путь на Новый Уренгой. И горизонт в железе нефтевышек, И в двух шагах Полярную звезду, Где школьный друг к морям студеным вышел По-флотски, чуть качаясь па ходу. А с ним еще – особый, не особый, – Отчаянного племени народ. Их дождь сечет, мороз берет на пробу, Да и комар характером – не мед. А что – Иван? Хитро соображая Он скажет так: – А ну ребром вопрос! Хороший дождь – прибавка урожаю, И, без сомнения, труженик мороз! Как наведет январские мосточки, Лети, газку подбрасывай, не трусь... Мне б также сладить с пушкинскою строчкой: «Над вымыслом слезами обольюсь». Но эвон сколько жизненных реалий – Суровых бед, сомнительных побед. Опять стою на аэровокзале, Беру транзитный авиабилет. А там – в тайгу? В моря – в штормовый грохот? В поля родные – в звонкие хлеба? Простой сюжет отпущен мне эпохой, Где линия заглавная – Судьба. 1981–1989