Стезя

Тимофеи Корушин

Двадцатидвухлетний Т. Д. Корушин – мои земляк, родственник, в 1918 году был комиссаром печати в г. Ишиме…

Автор

Еще закон не отвердел.

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Сергей Есенин 1 Под стражею царь-император, На воле налетчик и вор, В царевых дворцах и палатах Картавых вождей – перебор. И в копоть уездных ревкомов, В полуночный скрип половиц, Депеши – черней чернозема Летят из обеих столиц. – Товарищи, в Питере голод, В Москве саботаж и разбой. Прошу телеграмму Свердлова Считать за приказ боевой! – Глаза председателя строги, Красны от бессонных трудов: – А хлеба в складах желдороги, По сведеньям, – тыщи пудов! Нам нужно наладить движенье И помощь Республике дать. Коммуна – ведь это сраженье, В котором нельзя отступать! Желты от махры комиссары, Слипаются веки – невмочь. Пожаром, пожаром, пожаром Грозится ишимская ночь. И ветер, и вьюга-кликуша Псалмы замогильные вьют. Но пишет в газету Корушин, Кинжально стучит «Ундервуд». Свинцовая очередь строчек. Заглавная тема одна. Он верит: солдат и рабочих Сплотит и поднимет она! Тревожно в ревкоме. Прохладно.Метель улеглась кое-как. И окна домов Плац-Парадной Томительно смотрят во мрак. Дома от бессонницы серы, А светлая жизнь далека. Но сколько неистовой веры В усталых глазах паренька! Он вышел на улицу: реже Брехают в рассвет кобеля. Вот книжная лавка, все те же, Как в детстве, на ней вензеля. Как помнит, достатка, излишка В семье не случалось никак. Отец же за добрую книжку Отдаст и последний пятак. Бывало – в деревню родную В телеге тряслись. Благодать! Отец подгонял вороную, Смеялся: «Арабская стать!» Трусила отцова лошадка – Надежда и боль батрака. И было тревожно и сладко Смотреть, как плывут облака. 2 – Ограбили нас, обмикитили Похлеще татаро-монгол! – Торговец Захаров в подпитии, Лица нет, но гостя – за стол, Послушай, Зарубин, послушай. Коммуна житья не дает. Все этот «товарищ» Корушин Статейками мутит народ... Убили нас, паря, убили, Вогнали в разор и долги. Явились, прикладами сбили На хлебных амбарах замки. До зернышка взяли, до крошки! Все этот командовал... враг... – Корушин? Который? Тимошка? Соседушка, значит... батрак. Он местный, он наш окуневский. Забрал нажитое? Шалишь! Отец у них тоже таковский, Тощой, как церковная мышь. Сыночку, понятно, зачтется! Топориком тюкну – весь сказ! Вернется, Захаров, вернется – Пора... Ну, гостите у нас! 3 Весна на дворе. Удивительный Тепла не сибирский обвал. В такой бы денечек к родителям, С германской пришел – не бывал. Помочь по хозяйству прибраться. И в старом сенном шалаше За кои года отоспаться, Дать роздых окопной душе. Там тоже теплынь. Над оврагом, Над рощей – граничная блажь... Но яро пылающим флагом Затмило желанный мираж. И все же над дымным перроном, Где митинг открыл Тимофей, Пахнуло знакомым, соленым, Полынным настоем полей. Недаром трудились две ночи, Пшеничка – к вагону вагон. На помощь голодным рабочим Ишим провожал эшелон. Еще паровозик ударно Клубил над платформою пар. И вдруг чей-то злобный, угарный Почувствовал взгляд комиссар. «Зарубин?.. Зарубин, конечно...» — Ну, здравствуй! – сказал без затей, – Сельчанину рады сердечно... Но хмуро смолчал богатей. В толпе отмолчаться не страшно. Глаза – что свинец ко свинцу. Мир новый и мир вчерашний Стояли лицом к лицу. Тут ясно, похлебки не сваришь, Закушены в кровь удила. — Ну что ж, комиссар-товарищ, Сегодня твоя взяла! 4 В ревкоме строжали. И к маю Всех было вольготней грачам. И вторя грачиному граю, Кипел ледоход по ночам. И в ночи короткие, куцые За ставнями прятался страх. И хмель мировой революции В горячих бродил головах. Грошова судьба человека, Коль в жизни такой оборот... И снова гулял по сусекам С метлой восемнадцатый год. В упрямом пылу вдохновенья Твердила бедняцкая рать: «Коммуна – ведь это сраженье, В котором нельзя отступать!» Зубатились фракции. К лету На крайность пошли леваки. Однажды в окно ревсовета Стрельба докатилась с реки. Не хлипкий «Союз офицеров», Тем раньше прищучили хвост, Решили «пощупать» эсеры На зуб стратегический мост. Объекту еще подфартило, Не сразу сработал запал. И слабым зарядом тротила Лишь вздыбило несколько шпал. Ввязались охранники в драку, Хоть было не густо штыков. Но все порешила атака Ревкомовцев-большевиков. Споткнулись под пулями трое, Но многих сразил и финал: Впервые отпели героев Под «Интернационал». 5 – Бери, господин хороший! Пошел же народ-обормот... Всего за мильен галоши, А он тебе – выкусь вот! – Меняю на пуд пшеницы Керенского сапоги... Уездная град-столица Неспешно вела торги. Толкались в народе сером: Шинель мировой войны, Винтовки милиционеров, Крестьянские зипуны. Калеченый люд – военный, С крестами и без наград. Поодаль в кругу почтенном Захарова сытый зад. Нудил: – Довели до точки, Поднимемся ли с колен? По мне – надевай порточки И – хоть в бусурманский плен! – Эсеры... Эх, дали пенку! – На будущее – урок! – Зачинщикам главным – стенка, Другим намотают срок! – Да, да... Только вновь и скоро Поплачут большевички... И вспыхнули, будто порох, Захаровские зрачки: – Корушин, слыхали ездит? – Красно охмурять мастак! – Сейчас мужиков в уезде Вербует под красный флаг... 6 Отец все с рыбалкой хлопочет, Смеется, мол, это в крови! А мать возле печки: – Сыночек, Ты зря земляков не гневи!.. Заря заливала избенку, И радостно было вдвойне Смотреть на родную сестренку: Она улыбалась во сне. Он думал опять о прекрасных, О славных, о будущих днях, Грядущих – под знаменем красным, В каких-то прекрасных огнях. О счастье, которого ради, На Зимний ходил в октябре. А солнышко вниз по ограде Катилось навстречу жаре. Катилось, катилось, катилось, Покуда, не встав на дыбы, У церкви не остановилось, У ветхой ее городьбы. А тут вся округа – домашне, На церковь привычно крестясь, Ждала, будто дождика пашня, Что скажет уездная власть! И только пудово и грузно, В кудели бород и усов, Презрительно семечки лузгал Синклит деревенских тузов. Сказал Тимофей: – Крестьяне! Крещен я, известно вам, Но в красное верю знамя, И жизнь за него отдам. Царей уже песни спеты, Настал мироедов час! Поймите, что власть Советов Надолго. Она – для вас... Толпа промолчала. И с визгом Зарубин взорлил: – Мужики! Он брешет... Убить коммуниста! – Убъем! – стервенели сынки. И ринулись. Ахнули бабы. Корушин за маузер: – Ну! Давай! Тут и ляжете, Гады! – И выстрел прошил тишину. Ушел он под облако. Стыла Густая небесная синь. – Сейчас я топориком с тыла! – Сквитаемся враз. И – аминь! Шипел кто-то злобно. Померкли Окрестности. Вопли и рев. С горячего купола церкви Скатилась шрапнель воробьев. Достойней добром отступиться, Чем тупо ломить на «ура!» Он видел: светилась на лицах Горячая сталь топора. А вскоре на небе багряно Пластал предзакатный пожар. Вороны орали над рямом, – Туда отступил комиссар. Орали вороны, кружили, Как будто они заодно С врагами, что рям окружили, Кричали: «Убьем все равно!» Полынные ночи июня, Багульника цвет неземной. И радости хочется юной, Хорошей любви под луной. Живого тепла и участья, Простого достатка в избе. Не много ведь надо для счастья, Коль молодость вся при тебе! Измученный гнусом, под утро, Когда уж ворота скрипят, Он выполз. Роса перламутром Цвела. И – нигде «зарубят». С версту он прополз через поле Таился в кустах тальника, Скитался по займищам. Воля! Не знал, что так воля сладка! Вот город. И галки на храме. А там и свои. И вот-вот... Но там белочехи штыками Сверкали. И бил пулемет. И огненно солнце вставало, И было в огне полстраны. Не знал он, что это начало Свирепой гражданской войны. * * * Сюжетные поиски слова Щедрей на родной стороне. Однажды в село Окунево Случилось заехать – к родне. Привычно мотаясь по свету, Я часто о доме скучал. И долго в тот вечер портреты В простенках опять изучал: Обычные русские люди... – А этот, прости уж меня, Спросил я у бабки, – Кто будет? Вздохнула: – Да тоже родня! Брат деда! – промолвила с жаром, – Он с красными знался. Беда... – Я слышал, он был комиссаром, – А что же потом? Ни следа... – Потом? Не спеши, погоди же! Стара я. Все жалюсь врачам... Серьезный он был. И как ты же, О чем-то писал по ночам. В нужде они, помнится, жили, – И эти убивцы, рвачи, Зарубины, их не любили! – Она шелестела с печи, – Что было-то, Господи боже... Но понял я, бабка права – Нельзя беспричинно тревожить Сочившие кровью слова... Под утро расцветились пожни, И я в несусветную рань Умчал по делам неотложным В какую-то тьмуторакань. В верхах были крупные свары: Тот так, тот не этак повел... Поздней уж про жизнь комиссара В газете заметку прочел. А что мне чужие опенки? И чья тут вина, не вина? У белых во мрачном застенке Хлебнул он мурцовки сполна. Бежал, распростуженный весь, и Поздней – без вины, без суда, Погинул он в годы репрессий. Своих вырубали тогда... 1971, 1995