Чистые струи

На шестьдесят третьем километре показалось село. Очень удачное и красивое село. Кругом него — заливы и протоки. Иногда мы рыбачили здесь. Если бы не было на свете Дальнего залива, мы бы ездили только сюда. Здесь и магазин был хороший, и продавец — чернявый мужичок, тоже заядлый рыбак, вечно выпрашивающий у нас крючки. Мы никогда не жалели для него крючков.

Мы всегда останавливались передохнуть у магазина. И когда ехали на Дальний и когда возвращались домой. Остановились и сейчас.

Я начал осматривать свой мотоцикл, а он, тяжело ступая и оставляя на пыльной дороге огромные следы своих бродней, пошел к распахнутой двери. Вернулся он не скоро — навеселе и с двумя большими свертками.

— Смотри! — предупредил я. — Довеселишься!

— Нам, татарам, тарабам!

Мы по-прежнему ехали рядом, хотя дорога превратилась теперь в извилистую тропу. На поворотах я пропускал его вперед и волновался, видя, как он рисуется, зачастую совсем не к месту резко поддавая газу. В пятьдесят с чем-то лет он оставался мальчишкой.

Часа полтора мы выписывали замысловатые петли по релкам и перелескам. Залив медленно, но приближался, хотя и не видно его было за пологими взгорками и зарослями.

Потом он стал ерзать на узком сиденье своего М-106, оглядываться и терять всякую осторожность.

— Что случилось? — крикнул я, поравнявшись с ним.

Он притормозил и уперся длинными ногами в землю.

— Куда мы гоним, а?! Давай перекусим…

С какой-то лихорадочной поспешностью он развязал рюкзак, повыкидывал из него кружки, мешочки, уселся на сброшенную ватную куртку и широко расставил ноги.

— По чуть-чуть?

Я пожал плечами.

— Давай дерни! — Он все полнился возбуждением, смотрел на меня с искренней любовью, и я не мог отказаться. Да и, по правде говоря, мне самому было сейчас несказанно хорошо, трепетно, хотелось довести это состояние души и тела до полного блаженства.

— Загрызи! Пряники бери! Котлеты вот… — он всегда был по-отцовски заботлив и неутомим в этой заботливости.

Сам он выпил, кажется, без особого наслаждения, морщась и кривя сухие губы. Потом лениво макнул в соль луковицу.

Я понимал, что сейчас он наслаждался жизнью, которой там, на войне, мог лишиться в любую минуту, думал о том, что мог ее лишиться и все-таки не лишился, до сих пор не верил в эту милость судьбы и со страхом смотрел в прошлое.

— Я помню — она говорила: «Простите… была не права… Я мужа безумно любила. Как вспомню… болит голова…»

Он изводил меня Есениным. Декламировал он светлые есенинские строки с каким-то подвывом. Мне было стыдно за него, за его глуповатую артистичность — в конце каждой строки он не забывал вознести длинную руку, откинуть голову и скосить на слушателя настороженные глаза.

— «Но вас оскорбила случайно… Жестокость была мой суд… Была в том печальная тайна, что страстью преступной зовут».

Лежа на спине, он не мог откидывать голову, но рукой взмахивал исправно. Я слушал и смотрел туда, где нежился сейчас под теплым языком заходящего солнца Дальний залив.

— «Далекие милые были! — он начал привставать, опершись на одну руку, — тот образ во мне не угас. Мы все в эти годы любили, но, значит, любили и нас».

Он зарделся и потупился. Я знал, что надо помолчать, якобы находясь под сильным впечатлением. Иначе все пойдет насмарку.

— За Серегу, а?! — довольный моим молчанием, он уже самостоятельно и решительно булькал в кружку. На этот раз он не куснул и луковицы — заерзал, зацарапал уставшую под шлемом лысину.

— Я тебе не рассказывал, как побывал… у его матери.

— Может, тебе это приснилось?

— Ага! — он насупился и презрительно скривил губы. — Я тебе покажу книжку. Ты первый увидишь автограф его матери. Она была неграмотная, дочь помогала… Серегина сестра. Я эту книжку всю войну с собой проносил. А когда выписался из госпиталя, в Рязани, взял ее и поехал в Константиново.

Я уже верил ему, потому что он не умел врать, потому что он, хотя и рассказывал сейчас об этой необычной поездке, все еще сердился на меня. Лживые люди почти никогда не сердятся, они изо всех сил стараются убедить, что говорят правду.

Может быть, не укуси я его своим дурацким вопросом, он бы обрисовал все красочнее и подробнее. Теперь же приходилось довольствоваться не картинами, а штрихами. И все же запомнилось, как односельчане знаменитого поэта долго не могли понять, кого ищет запыленный солдатик. Есениных в Константиново — полсела. «А! Который поэт! Вон его мать в огороде…» Дом, где он рос, огород, в котором он бегал босиком, мать, прижимавшая когда-то его к груди.

Они, две женщины — мать и сестра Сергея Есенина, копали картошку. Разволновались, узнав, по какому поводу проделал немалый путь совершенно незнакомый молодой человек.

Так вот почему он не устает мучить меня «Анной Снегиной!»

Тронулись мы только с началом темноты. Ехали где неспешно, высвечивая фарами частые колдобины и свалы, где по-молодецки лихо, входя в азарт и с жадностью втягивая в себя густеющий к ночи воздух. По мере того как приближался залив, мы теряли осторожность и неслись по широкой тропе-дороге, часто-часто подпрыгивая на оголившихся дубовых корнях. Я старался пропускать его вперед, но в темноте простора он терялся, крутил головой и сбавлял скорость. Ему хотелось, чтобы я был рядом, возле левого бока, и я пристраивался к нему.

На крутом повороте, перед самым заливом, оставалось только пересечь гладкую площадь природного травяного поля, — странно большая птица холодно чиркнула меня по носу, взмыла вверх и быстро свалилась вправо, на голую дорогу. От неожиданности я сильней необходимого придавил педаль тормоза, «Восход» занесло и развернуло. В наступившей тишине послышались шорохи возни и булькающие всхлипы.

Он лежал под мотоциклом в небольшой, но глубокой ямке и сучил тяжелыми в резиновых сапогах ногами. М-106 щедро поливал его бензином. Я рванул на себя мотоцикл, поднял пробку и заткнул бак.

Он плевался и ругался, давясь смехом. Ему было весело от нетрезвости и необычности происшествия. Он не ударился затылком, не подвернул руку, даже не поцарапался, хотя проделал сальто с полным рюкзаком за спиной.

— Ну что, долихачился?!

— Нам, татарам, тарабам! — Он стащил с себя пропитавшуюся бензином куртку и привязал ее к багажнику мотоцикла. Мы поехали дальше, уже угадывая очертания широкого залива, но теперь он держался сзади, и я изо всех сил старался не спешить, чтобы он не попал в какую-нибудь историю.

Мы выскочили к песчаному берегу, постояли, наслаждаясь ласковым покоем темной воды. Совсем рядом, у берега, дождевым брызгом сыпанул переполошенный малек. У меня заволновалось сердце.

— Здесь? — спросил я.

— Поехали на стан! — властно сказал он и, не раздумывая, завел мотоцикл.

Я страшно не любил ночевать на сенокосных станах. Особенно весной, когда сено лежанок отдает затхлой горечью, куда ни сунься — пыль и паутина, а ко всей этой тоске — бесконечная возня мышей. Но я вспомнил, что у него мокрая куртка, и подчинился.

Если бы мы приехали раньше, на ужин нам была бы уха. Пришлось обойтись без нее, хотя мне и было немного досадно. Он все еще пребывал в приподнятом состоянии духа, крушил для костра полугнилые доски какого-то сарайчика, что-то мурлыкал себе под нос, возился в рюкзаке, в котором после дорожного происшествия все перемешалось.

Я стал собирать спиннинги, но он высмеял меня за это глупое занятие — при свете костра легко запутать лесу — и, почти силой отобрав у меня удилища, отбросил их куда-то в сторону. Во мне начал подниматься гнев. Широта его натуры уживалась с тягостной для других легкостью поведения. Вместо спиннингов он сунул мне в руки непочатую бутылку. Меня так и подмывало швырнуть ее в темноту, но надежда на благополучный исход нашей поездки пока была еще сильнее появившегося раздражения.

— Хватит на сегодня, а?..

Он присел рядом, поцарапал пухлыми пальцами чуть парившую от сильного огня лысину.

— У меня же сегодня день рождения, скот!