Чистые струи

— Не обзывайся, а то я устрою тебе день рождения.

Он хихикнул, что-то хотел сказать, но вдруг рванулся к костру. Я и не заметил, что он повесил сушить свою куртку. Мы быстро потушили ее. Видно, в ней уже не было бензина, оставались только пары.

— Голова-то у тебя есть? — отходил я от страха и злости, глядя, как он ищет в куртке свои документы.

— А что?! — задорно и по-детски заносчиво отозвался он. Документы были целы, да и куртка не пострадала. — Наливай, скот!

В голосе его было много ласковости, почти нежности. Он швырнул куртку на черный от дождя и времени дворовый стол и начал трясти рюкзак.

Мне совсем не хотелось пить. Было ощущение, что потеряно что-то важное, чего не вернуть. Да, так начинать долгожданный рыбацкий сезон не следовало. Но у него был день рождения. Он суетлив и счастлив, но стоит только задеть неосторожным словом его болезненную детскую душу, и станет плохо обоим.

Ну, старик, хоть ты и хреновый рыбак, зато гуляка — хоть куда. Живи еще столько же — буду только радоваться!

Он в волнении потупился, косо взглянул на меня незнакомо блеснувшими глазами и осторожно потянулся стаканом — чокнуться.

Старые доски горели ровно и жарко. Мы были на заливе, во что немного не верилось: зима тянулась бесконечно долго, казалось, что все прежние поездки и рыбалки — только сон. Мы были одни, в рыбацком всеоружии, переполненные любовью к воде, траве и небу. И у него был день рождения. Дети его выросли и учились теперь в других городах, а с женой у него установились непонятные отношения. Я и не старался в них вникать. Его жена всегда встречала меня приветливо, но тут же уходила в дальнюю комнату и появлялась только тогда, когда я собирался уходить. Я никогда не встречал их вместе.

— Сам ты хреновый рыбак! — опомнился он. — Посмотришь, я тебя завтра обловлю.

— Обловишь! У тебя руки будут трястись, алкоголик. Ты и червя-то не насадишь.

— А это видел? — показал он неловкую фигу и, довольный, рассмеялся. — Я тебе червей не дам!

— Ладно, старый пень, не нужно мне твоих червей. Расскажи что-нибудь!

Он наплескал понемногу в стакан, но пить не стал, заходил вокруг костра. Ему явно хотелось рассказывать. Он рассказывал днем и теперь опять что-то нахлынуло. У него был день рождения, он был возбужден и добр.

— Ну, садись, не меси землю! Давай выпьем за то, что войну прошел и жив остался. Ну, чего уставился?

— Давай, скот! Смотри, мысли угадал…

Что тут было угадывать! Он бесконечно часто думал об этом.

— Видел смерть? Расскажи…

Он отставил банку с воткнутой в рыбу вилкой.

— Первый раз… когда автоматчика снимал. Уже бой кончился, кухня подъехала. Ребята разулись — день солнечный, развесили портянки. А чуть в сторонке — сопочка. На ней немец остался. Уйти ему некуда, кругом теперь наши. Вот и постреливает со злости. На него как-то и внимания особого не обращали. Думали — пристукнет кто-нибудь. А он все трещит и трещит! Ну, я и вызвался…

Он выпрямил ногу и придавил каблуком отскочивший уголек.

— Так спешил, что сапоги на босу ногу надел! Я его обойти решил, да и взводный так наказывал. А вообще-то отговаривал, мол, снайпер и без меня хлопнет. То бегу, то ползу… Глаза закрываю. А он трещит! Но не в меня. Обошел. Осталось метров тридцать. Он перестал стрелять. Ну, думаю, выцеливает! Врежет сейчас в лоб… В кустиках сидит, а я почти на открытом. Молчит. Кое-как добрался до кустиков, стою. Слышу — плачет. У меня руки трясутся. Раздвигаю ветки, а он уже автомат навстречу мне. Давно приготовился. Вот тут и захолонуло. Не могу спуск нашарить. В голове звенит, во рту сухо… Закрыл глаза и тут нашел… Слышу, работает мой автомат. Так с закрытыми глазами весь диск и выпустил. Не смотрел — убил, не убил — бросился вниз. А навстречу взводный и еще несколько ребят. Смеются. Все ведь видели. — Он помолчал, вздохнул. — Пацан пацана убил…

Он опять вскочил, стал давить головешки. Мне было жалко его, растерзанного воспоминаниями, было жалко и плакавшего перед смертью немца.

— Потом, когда из окружения вышли… Человек шесть нас осталось. Пехота в окопах отдыхала. Как раз обед привезли. Ну и позвали меня. Садись, мол, каши хватит. Молодые ребята. Интересно им, как я в окружении был, как вырвался. Поставили мне котелок посередке, сами и про кашу забыли. Я только ложку — зовут. К командиру части. Минут через десять возвращаюсь… Яма. Всех в куски. Я спешил каши поесть… — Голос его изменился.

Он сел прямо на землю и отвернулся. Я пожалел, что обижал его когда-то, что обижался на него. Все громче и беспрерывней рокотали звонкие дальневосточные лягушки. Наперерез друг другу летели два ярких голубых спутника. Я взял котелок и пошел к заливу.

Мы заварили чай и долго-долго пили его, понимая, что уснуть пока не удастся. Он постепенно веселел, пробовал рассказывать анекдоты, но видя, что мне не смешно, смущенно подбрасывал в костер и подливал в свою кружку все более темнеющего чая.

— Расскажи про Польшу… — попросил я.

Он пристально взглянул на меня, словно о чем-то догадывался. Но, кажется, успокоился и отломил кусок хлеба. Минут десять мы провели в молчании.

— Вот и в Польше…

Он привалился спиной к моим ногам и положил голову на колени. Ему было удобно, а мне необыкновенно приятно, по-сыновни хорошо.

— Я знаю, что тебе нужно рассказать. — Он проговорил это тихо и решительно, словно собирался вверить в надежные руки что-то тайное. — Если бы этого не случилось, я бы жил, наверное, совсем по-другому. А то видишь как — и женат, и дети есть, а холостяк.

Я положил ему руку на плечо.

— Был там такой хуторок… Хатки три. Две уже пустовали, а в одной уцелела семья. Маленьких четверо, старик со старухой и их старшая дочь. Да какие там — старики! Это мне тогда так казалось… Мы расположились в пустых домах. В хатах. А двор вроде один.

— Как ее звали?

Он, кажется, опешил. Потом заворочался и закашлял.

— В-вот скот! Звали, звали! Зачем тебе это?.. Ну, пусть будет — Аней… Ты же, скот, все по-своему представишь…

— Слушай, а ты — не скот?

— Ну-ну! Чудак! Я же любя. Ну вот… Понимаешь, какое было тогда у нас настроение?! Наши танки прут. Толпа чумазая, веселая, все пить хотят. А колодец — во дворе.

— И все хотят, чтобы напоила их Аня, а ты ревнуешь.

Он вскочил и чуть не ввалился в костер.

— Скот! — прокричал он, обернувшись. — Скот!

Успокоился он довольно скоро. На этот раз присел рядом и стал, склонив голову, в привычном мне смущенье поцарапывать безымянным пальцем играющую бликами огня лысину.

— Ну, хватит скоблиться… Потом были слезы, прощальные поцелуи. Клятвы… Не смотри так! Я не смеюсь, я сопереживаю. Честное слово. Я вижу ее — тоненькая, с ласковыми глазами. И знаю, как вам было хорошо вместе. Когда все спали, а вы сидели где-нибудь за хатой…

— На чердаке… — хмуро подсказал он. — Не разводи сироп. Она была первой моей женщиной. Я бы тогда убил любого, кто бы… Ребята понимали. Что могли — им отдавали, и еду, и тряпки. Немцы их голыми оставили. Слезы, говоришь? — он насмешливо посмотрел мне в глаза. — Поцелуи?! Ошибся немного, молодой человек… Очнулся я в госпитале. Танки. Окружили — и прямой наводкой. Потом — гусеницами. Представь теперь, что по твоей жене прошлись танковыми гусеницами. И посмейся…

— Ты видел? — спросил я через силу.

— Видел…

Тягостнее этого молчания у нас еще не было.

По-ночному близко всплескивала тяжелая рыба. Но я не прислушивался к этому, не испытывал уже радостного волнения. Я потянулся к своему рюкзаку и достал светлую бутылку.

— Не хочу! — решительно отказался он. Впервые в жизни я выпил один.

— Прости, старик!..

Он не шевельнулся.

Я посидел и выпил еще. Кажется, я заплакал. Он успокаивал меня, быстро наливая в стакан, выпил раза два без передышки.

— К черту! Все! — он швырнул через костер бутылку, из нее брызнуло прямо на огонь. Потом потряс свой рюкзак, подхватил выкатившуюся посудину и запустил ее далеко в темноту. Я не услышал звона.