Чистые струи

— Ты не рыбак, — сказал я, снова распаляясь, — ты алкоголик. Ты всегда был алкоголиком.

«Восход» мой долго не заводился, и пока я мучил кикстартер, он раза два плескал водку в алюминиевую кружку, шарил рукой в рюкзаке, выуживая оттуда облепленные хлебными крошками кусочки сала, и ожесточенно жевал крупными, но слабыми зубами.

Запомнил! А ведь после этого мы сотни раз ездили вместе.

Хороший выдался день Девятого мая! Мы засиделись допоздна. Смотрели концерт по телевизору, потом замечательный фильм «Белорусский вокзал». Он был растроган, просил не мудрить с закуской, застенчиво улыбаясь, прикрывал стакан ладонью: «Хватит, хватит!» Потом мы помогали моей жене укладывать разгомонившихся дочурок, пили крепкий чай, вспоминали — какой крепкий чай пили на рыбалке.

Он потребовал показать мои спиннинги. Я принес из кладовки два — дюралевый, с синей капроновой рукояткой, и двуручный, очень длинный, из темного стеклопластика.

— Дюралевый у меня лучше! — похвалился он. — Я на него новую катушку поставил. А этот — барахло. Бросать неудобно.

Я хотел сказать, что если руки под штырь заточены, то любой спиннинг не забросишь, но сдержался. Ему эта понравилось. Он стал хвалить мои грузила. Они действительно были хороши — в форме капли, с маленькими проволочными петельками.

— А вот два крючка мало! — опять не утерпел он. — У меня по три.

Мы немного поспорили, но каждый остался при своем мнении. Я спрятал спиннинги, убрал со стола. Но он уходить не собирался.

Мы снова пили чай, включали и выключали телевизор, пересчитывали крючки, пробовали на разрыв японскую лесу. Она тянулась, как резина, но стоило сделать узел — сразу лопалась.

— Дерьмо! — сказал он. — Наша лучше. У меня третье лето ходит и хоть бы что.

— Нужно каждый год менять, — возразил я. — А та терпит, терпит — и подведет. Знаешь, как бывает? Локти будешь кусать.

Он стал грустнеть.

— Может, сбегать? — спросил неуверенно.

— Нет, я сам схожу, — с легким сердцем ответил я. Это его праздник. Он дошел до Польши. Я многое знал из его фронтовой мальчишеской жизни. Но про Польшу он никогда не говорил. Почему-то избегал этих воспоминаний.

Провожать я пошел его в десятом часу. К ночи стало прохладно. Но он шел в расстегнутом пальто. Это придавало ему залихватский вид. Петь он не умел, на тут что-то замурлыкал. Оказалось — мотив из «Белорусского вокзала». «Десятый наш десантный батальон». Так, кажется. Он шел — прямой и высокий, с заметным брюшком. Гусь, да и только!

— Ты похож на гуся, — сказал я, смеясь.

— А что! — ответил он с задорным самодовольством. — Нам, татарам, тарабам! Пойдем в гараж!

То, что он называл гаражом, было обыкновенным списанным железнодорожным контейнером. Он долго открывал свой хитроумный замок, открыл наконец и выкатил старенький М-106. Мотоцикленок завелся сразу и шумно. Он включил свет, в контейнере стало как днем. Он стал шарить в углу, приподнял доски и вытащил ржавый квадратный бидон. В свете фары манжета его сорочки юркнула в бидон, как очень белая крыса, а выскочила оттуда уже другая крыса — черная.

— Посмотри, какие черви! — похвалился он и сунул мне под нос шевелящийся клубок.

Я похвалил его червей. Они мне и впрямь понравились. Короткие, но толстые и очень жизнерадостные. Он подкармливал их спитым чаем.

Червей было много. По его подсчетам — штук девятьсот. Одному — на четыре-пять хороших рыбалок. Он был очень доволен: червей у нас найти трудно, иногда просто невозможно. Он ездил за ними в село к тетке, за пятьдесят километров. Ездил один: тетка не любила, чтобы ее огород обирали чужие. В нем же она души не чаяла.

— Дашь червей? — спросил я наивно.

— Нет! — усмехнулся он. — Сам накопай.

— Ты жмот! — сказал я обидчиво. — Смотри, я тебе припомню.

Он хмыкнул и стал закрывать свой дребезжащий погнутый контейнер.

— Ты только и делаешь, что припоминаешь! — натужно сказал он, вдавливая острой коленкой упрямую дверь. — А нич-ч-чего припомнить не можешь.

— Ты пузом надави, а то проткнешь!

Он явно обиделся.

— У тебя пузо больше!

— Брось! Больше твоего искать нечего. Оно тебя вперед тянет, вот и откидываешься назад, как гусь. А я прямо хожу, меня вперед ничего не тянет.

— Тебя, — заржал он, — …назад тянет. Вот и уравновешиваешься.

— Дашь червей?

— Не-а! — сказал он, отряхивая дорогие новые брюки.

— Видишь! А я тебе все даю. Камеру. Помнишь? Резиновый костюм, канистру…

— А что еще дашь? — спросил он, ухмыляясь и покачиваясь.

— Дал бы но шее. если бы ты был помоложе!

— Был бы я помоложе, ты бы не хорохорился! Ишь ты!

— Не надо вести себя по-свински. Ходишь по-гусиному, а ведешь себя по-свински.

— Червей захотел! — не слушал он. — Накопай!

— Я тебе, черт с тобой, бутылку куплю.

— Я и сам куплю. Пойдем! Я две куплю.

— А три купишь?

— Сейчас посмотрю… — Он полез в карман и начал считать шуршащее и звенящее.

— Ладно! Ничего ты не купишь, уже поздно. Я не пойду с тобой в магазин. Иди спать. А если пойдешь в магазин, то тебя выгонят или вызовут милицию.

— Милицию! Ишь ты! Я сам вызову милицию. Пойдем!

— Стой! Пойди только… Никогда больше не буду тебя провожать. С тобой всегда влипнешь в какую-нибудь историю.

— Потому что я веселый! И смелый. А смелого пуля боится, смелого штык не берет! — неожиданно чисто пропел он, привалившись к контейнеру.

— Совсем пьяница. Распустился! Смотреть противно.

— Это ты пьяница. Я за второй не бегал. А ты бегал, вот и терпи! Терпи, а то червей не дам.

— Ты и так не дашь, жадюга.

— Конечно не дам.

— Ну и ладно! Я пошел.

— Иди! Кто тебя держит.

— Терпеть тебя больше не могу. Ты становишься противным.

— А ты… — он хотел что-то сказать, покачнулся, отвалился от контейнера и пошел, мурлыкая мотив из «Белорусского вокзала».

— Мы не виделись два дня. Я уже стал скучать по нему.

— Позвони, — советовала жена. — Он обрадуется, ты же знаешь.

Но я почему-то упрямился. Она позвонила сама.

— Я как раз к вам собираюсь! — послышалось в трубке. Конечно, это он придумал, что сам собирался. Обрадовался, что не пришлось унижаться.

Он принес десяток карасей — крупных и желтых. Они еще разевали рты и хлопали жаберными крышками.

Он был приятно застенчив. Учтиво отвечал на мои вопросы. Да, дороги просохли, хоть шары катай. Он побывал на Дальнем заливе. Только что в него зашел карась. Крупный и голодный, берет с маху.

Он начинал волноваться и скрести лысину.

Залив Дальний мы любили особенно. Мало кто из рыбаков рисковал туда добраться. Не зная объездных троп, можно утопить мотоцикл. Кругом мари и болота. Зато пологие песчаные берега залива, ровное песчаное дно делали рыбалку похожей на сказку. На мелководье, сравнительном мелководье, кишел карась и гуляла щука, в ямах таились змееголовы и сомы, и там и сям не было отбою от косатки.

Он очень хотел поехать туда с ночевой, но один на ночь никогда не ездил. В этом тоже было что-то странное, что он не хотел и стеснялся мне объяснить. Я сказал ему, что заработал три свободных дня. Он стал наливаться радостью.

Три дня плюс два выходных.

— Тетка еще червей привезла! — поделился он, разминая мою сигарету. Он бросил курить и теперь схватил ее машинально. — На месяц нам хватит!

Он был очень щедр, и ему всегда казалось, что он недостаточно щедр.

— Может, сходить? — спросил он неуверенно.

— Нет, — сказал я твердо. К чему?! Разве нам так плохо?

Он тут же согласился, что и без этого хорошо. Мы пили чай, включали и выключали телевизор, готовили к рыбалке мои снасти, помогали моей жене укладывать дочурок и были взвинчены. Он то и дело царапал лысину и улыбался улыбкой ребенка.

— Только бы дождя не было! — беспокоился он.

…Мы выехали в пятом часу вечера. На месте должны были очутиться к заходу солнца.

Двадцать семь километров, пока тянулся асфальт, он ехал впереди. Потому что мой мотоцикл был надежнее его. Он даже не оглядывался. Потом, как обычно, мы поехали рядом. Это было и приятно, и удобно: время в разговорах летело быстро. Где-то на пятидесятом километре я сказал, что у него щелкает цепь. Мы остановились и натянули ее. Настроение у него поднялось еще больше. Он любил ездить со мной. Он плохо знал мотоцикл и при поломках бывал почти беспомощен.