Амгунь — река светлая

Река кипит на перекатах, в жгуты скручивает стремительные струи, наждаком стачивая берега, валит неосторожно вставшие на пути деревья, разбивает камень о камень и песочком устилает свое ложе.

Вслед за кетой, идущей на нерест, сюда идет полчищами сладкоежка чебак, на лету жадно схватывая ненароком оброненную кетой икринку. Река тяжелеет от переполнившей ее рыбы, выходит из берегов на отмытые в половодье пески, попридерживая свой бег, ложится плоско под голенистые тальники. Отдыхает.

Но короток этот отдых. Снова Амгунь стягивает струи в кулак, и несется с грохотом мимо скального прижима, исходя белой пеной, обдавая каменную стену градом колючих брызг.

Верст триста ниже устья Амгунь под прямым углом пересекает будущую трассу Байкало-Амурской магистрали, надвое разрывает ее туго скрученными струями, светлыми и такими холодными, что Клюев, сунув руки в воду, выдернул, будто током его пронзило.

— Вот это водичка, ух!

Парни, припав к реке, пили осторожными глотками студеную до ломоты в зубах амгунскую воду, плескали пригоршнями в пропыленные, обожженные солнцем лица, ахали, крякали, и каждый считал своим долгом дать ей оценку. Сашка Мальцев, охнув, отвалился от воды, смахнул с подбородка сверкнувшую каплю и заявил, что с похмелья ничего лучшего искать не надо.

— Жаль, проверить нескоро придется, — с ехидцей заметил начальник колонны.

Кто-то из водителей решился искупаться, пулей пронесся по берегу и с обрывчика сиганул в воду.

— Кто это? — опросил Фомичев.

— Шалабин.

И тут же рыжая голова появилась на поверхности, бело засверкали руки, рубя воду направо и налево. Пловец несся к берегу.

— Черт, а не человек! — сказал Клюев.

Монтажники окружили Шалабина.

— Ну как?

— Строить мост можно.

Еще нашлись храбрецы. Трое-четверо парней сбросили рубахи; отстегнули ремни. Их подначивали, чтобы не раздумали.

— Купаться запрещаю, — твердо сказал Клюев. — Бригадир выполнял мое поручение. — Он насмешливо посмотрел на Шалабина. — Нужно было узнать, можно ли строить мост через Амгунь. Результат заплыва вы знаете. Вопросы есть?

— А почему нельзя? — раздалось сразу несколько голосов.

— А потому, что с воспалением легких вы окажетесь до колонны балластом Ответ ясен? Ты, Костя, не забудь у ребят письма собрать, — вспомнил Клюев и крикнул. — Подъем мальчики!

Минута — и на берегу никого. Только Фомичев задержался.

Солнечный свет тек в воду. От этого река сверкала по всей своей шири. Отблески ударяли в купы прибрежных деревьев, и листья вспыхивали огненно и дрожко, как подожженные. И каждый камень на дне реки светился и сверкал. И свет этот был чистым, незамутненным, будто не проносилась над ним стремительная толща воды.

Фомичев стоял и смотрел на воду, на пляску света, на дикий вздыбившийся непролазной тайгой берег с изумлением. Он никогда не видел такой реки, дикой и светлой.

«Вот это река! — в который раз мысленно восклицал он. — Вот это да!»

И подымаясь на косогор, куда опешили к оставленным машинам его товарищи, Фомичев приложил руку к глазам и посмотрел вниз по течению. Там река сужалась, темнела, втискиваясь в черное жерло сомкнувшейся тайги. И уже нигде, насколько хватило глаз, не видно было ее. Кругом тайга, тайга, тайга. Где-то там, разделив ее буйство надвое, пройдет трасса железнодорожной линии, и здесь, где стоит Фомичев, оба ее конца должен соединить мост.

Фомичев последний раз глянул на реку, сощурив глаза от яркого света, и повернул к колонне, убыстряя шаг, — там уже взбирались в кузовы монтажники и что-то командовал Клюев, перекрикивая гул машин.

В отряде мостостроителей Фомичева знали как хорошего и безотказного шофера, уважали, да и он не мог представить своей жизни вне отряда. Ему нравилась кочевая беспечность мостостроителей, он любил и помнил все стройки, на которых ему довелось участвовать. Но больше всего любил он начало стройки.

Отряд прибывал на голое место со всем своим скарбом, с техникой. И прежде чем браться за возведение моста, необходимо было устроиться самим: решить вопрос с жильем, отсыпать дороги, подумать о тепле. Все живут надеждой, что скоро, совсем скоро, кончится хаос, неразбериха, сумятица и начнется настоящая жизнь, полная забот и тревог, — строительство моста.

Эти первые дни — особенные дни. Будто начинаешь жить заново.

Он никогда и никому не высказывал эту мысль, но задумывался над ней часто.

И вот сейчас, направляясь к своей машине, ощущая ногами колкость и упругость дерна, проседавшего под тяжестью его крепко сбитого тела, Фомичев вновь об этом подумал. И на какое-то время забыл, что завтра на этом берегу его не будет. Светло и радостно было у него на душе.

— Эй, Фомичев! — крикнул Шалабин. — Пошевеливайся!

— Ладно тебе! Успеется, не к бабе спешишь, — беззлобно отгрызнулся Фомичев.

Он поднялся в кабину, вытер о штаны повлажневшие ладони, включил зажигание.

— Давай на яр, Костя! — прокричал вывернувшийся из-за мальцевского КрАЗа Клюев. — Осторожно только, деревья без нужды не порти — самим жить. Давай в самый конец до упора. Не задерживай!

— Давай, — сказал машине Фомичев, переключил скорости, выжал сцепление, прицеливаясь в прогал между деревьями. За ним сразу тронул свой КрАЗ Мальцев, держась колеи. Обгоняя друг друга, упористо взбирались по склону монтажники. Впереди размахивал руками Клюев, что-то объяснял бригадиру монтажников, рыжему поджарому Шалабину. За поясом у Шалабина взблескивает отточенным лезвием топор, на поясе клещи.

Монтажники уходят дальше по склону, а Клюев бежит наперерез Фомичеву, вспрыгивает на подножку.

— Поставите вагончики под разгрузку. Шалабин знает. Сейчас они площадку подготовят. Мальцеву скажешь.

Справа, сверкая отшлифованными траками, врезался в молодой березнячок тягач.

— Эй! — заорал Клюев, спрыгивая с подножки. — Куда тебя черти понесли?

Фомичев качнул головой, видя в боковое зеркальце, как проскользнул между машинами к тягачу начальник колонны, как откинулся за рулем оторопевший Мальцев.

Краем глаза схватывая все, что творится вокруг, Фомичев главное внимание сосредоточил на том, где лучше провести КрАЗ. Молниеносно прикидывая на глазок расстояние между стволами, сокрушался, замечая, что мнет колесами россыпи брусники с оранжевыми вкрапинами костяники, ощущая крутой винный дух перезрелых ягод, углядел красную шапку подосиновика.

Метров пятьдесят выхитрил Фомичев у тайги, остановил машину, прикинул, что сможет развернуться без вагончика, выпрыгнул из кабины. Навстречу шел Мальцев.

— Непрохожа дальше?

— Плотненько.

— Развернемся?

— Отцепим, назад сдадим…

— Давай.

Фомичев чуть подал машину назад, Мальцев отстегнул сцепку.

— Давай, пошел!

Выворачивая руль до отказа, чтобы не чиркнуть по стволу близкостоящей осины, Фомичев послал машину вперед, подминая пахучие резные листья папоротника, изловчился, поймал нужный момент, пошел назад, почти задевая ребристым кузовом стенку вагончика.

— Выверни вправо! Хорошо! — кричал Мальцев.

Тем временем подтянулись еще машины. В тесноте разворачивались, расставляя вагончики. Фомичев, взявшись за разводку машин, охрип от крика, устал от духоты и волнений.

Чубатый молодец загнал вагончик между двух осин.

— Где глаза твои были? — возмущался Фомичев, прикидывая, как лучше выправить положение.

Чубатый, сознавая вину, молча хлопал глазами.

— Спилить одно. Чего голову-то ломать, — сказал Мальцев. — Иначе вагончик изуродуем и время потеряем.

— Пила есть? — решился Фомичев.

— Топор.

— Топором тебе возиться здесь до второго пришествия.

— Дуй к Шалабину, деятель! — подсказал чубатому Мальцев. — Одна нога здесь, другая там. Живо!

В ожидании, пока принесут пилу, Фомичев окинул взглядом поляну, занятую вагончиками. Тяжелые колеса примяли траву, а дальше между деревьями она стояла нетронутая, густая, по колено, издалека доносился дурманящий запах разомлевшего на жаре багульника; в столпотворении осин проглядывали одинокие, стройные, белоствольные березки. И рябину высмотрел Фомичев — признал по оранжевым гроздьям да табунку воробьев.