Когда улетают журавли

Ну и тихо же Карелов деньги считает. Истомишься в очереди. Да ладно: тихо — не лихо. Загребин, бывало, что фокусник: раз-раз и — отвали. И все с шуточками-прибауточками. А неловко как-то было у кассы. Этакий душок нечестности витал над столом.

— За марочку тридцать копеек, — воркует, бывало, Загребин.

— В прошлый раз платил.

— Не обеднеешь, ки-ки-ки…

Деньги платят. Торговаться? Да ну его к шутам, а марки не берут — одна в год положена. Деньги прибывают — марки остаются. Загребин их потом опять в оборот пускал.

У Сереги по этому случаю неприятность была. Не успел расписаться, как Загребин накидал сто двадцать один рубль. Звякнул мелочью.

— Погоди. — Серега, комкая бумажки, пересчитал, собрал мелочь. — Сорок пять копеек. В ведомости — семьдесят пять. Рассчитай сполна.

— За марочку ДСО… ки-ки-ки…

Серега вынул из кармана бумажку, развернул;

— Вот они, марки.

Загребин кинул два пятнадцатника. Один упал.

— Подыми деньги.

— Иди. Получил — не задерживай. — Щеки запунцовели, глаза подернулись ледком.

— Ты что, Серега! — зашумели задние. — В столовой пиво, а он из-за пустяка…

— Тебе чего надо? — В голосе Загребина угроза.

— Подыми деньги. Не зарабатывал, чтоб бросать.

— Сам поднимешь.

С минуту они смотрели друг на друга. Серега будто забыл про деньги. Он был неожиданно поражен вспомнившимся ему лицом. Ну, да! Эта же сытая, самодовольная рожа, эти же глаза, в которых: «Прочь с дороги — раздавлю». Что с того, что лицо это встретилось давно, в войну, и не на шахте, а в родном совхозе, куда Серега приехал раненый на побывку? Две капли. А может, и тогда Загребин был? Да какая разница. «Долгонько же ты живешь. Уж и не думал встретиться, а гляди-ка…»

А как было: из Ленинграда привезли еле живых от голода детей. В совхозе было тоже голодно, и бабка Елена, приставленная ухаживать за детьми, совсем извелась — картошки и той не досыта варила. Она и пожаловалась Сереге на управляющего. Тот прямо днем резал петухов на птицеферме и носил домой в открытую.

— Что за домашний фашизм?! — удивился Серега и стал наблюдать.

Встретил. Управляющий грузный, мрачный, и Серега смекнул: без боя не обойтись. Силы явно неравные, и нога еще не зажила, да ведь наше дело правое.

— Куда петушка?

Управляющий надвигался горой, не сбавлял хода.

— Занеси-ка бабке Елене.

Ноль внимания.

— Ты что ж, пьявка, кровь тут сосешь!

Тот как ветку, отвел Серегу с дороги.

Тогда маневром возьмем. Набычился и — прямой наводкой головой в широкий бок. Три ребра высадил. Спасибо родному военкомату: от суда спас — на фронт поскорей отправил.

И вот опять встретились. Он? Ясно он. Только фамилия другая, а зло то же самое.

— Не подымешь?! — мослатая рука потянулась через стол к Загребину.

И быть бы беде, да несколько рук оттянули сзади, вытеснили из раскомандировочной.

— Сдурел ты. Загребин, что он зря нам выдает?.. Что-то иметь должен… — не то уговаривали, не то упрекали Серегу.

Серега тогда как-то обмяк, душу щемило, сосало. «Как не поймут, — думал с болью, — что паразита надо уничтожать. Мало ли что комар из тебя всю кровь не выпьет, но он же пьет. Чистую!»

— Ладно, идите к Загребину, сдохнет он без вас.

И теперь, через столько лет, Загребин опять у Сереги в напарниках. А как работает, сукин кот, Серега не нарадуется: хоть ключ, хоть молоток в руках его играет. И сжимает сердце досада: каким бы мог человеком быть Загребин, коль загодя отбить у него повадку к дармовому хлебу. Если бы да кабы.

Ванин не зря грел за пазухой Загребина: его рабочий — общественник городского масштаба. А как посадили сына за ограбление ларьков да поднялся шум, тут Ванин-то и выбросил из-за пазухи дружка и брезгливо руки обтер. Ванин-то отвернулся, а рабочему человеку негоже на живую душу плевать.

Загребин получил деньги, но не уходил, ждал Серегу.

— Может, зайдем, Сергей Сапроныч… По кружечке? — и заглядывал в глаза.

— Недосуг мне, Иван Яковлевич. Ты уж прости.

Ему не хотелось обижать Загребина, и тот, должно быть, понял искренность его отказа.

— Ладно, — сказал, — зайду один.

Пошел, а Серега вослед ему глядел и думал: «То ли по совести человек сменился, то ли по условиям». И решил: нет, по условиям… Прижали, куда денешься. Дитенка опоздай воспитывать на годок-два — и крышка. Как в народе говорят: учи, пока поперек лавки лежит, повдоль ляжет, не научишь. Значит, глядеть надо за такими, как Загребин, и крепко глядеть, решил Серега.

Весь пришахтовый двор был уставлен мотоциклами и легковыми машинами разных марок. Шахтеры из других смей приехали получать зарплату. Справно зажили, ничего не скажешь. Серега ни машины, ни даже мотоцикла не имеет. Все как-то не получалось. Года за три скапливал денег, а глядишь — уже мать навестить нужно. Опять же один не поедешь — мать внуков ждет, а их трое да жена. С Дальнего Востока в Оренбургскую степь съездить — и мотоциклом не обойдешься. А навещать мать — это закон. Серега и сам тоскует по матери, хоть и без малого дед. Мать и и в какую не хочет жить в городе. Живет у младшего брата в совхозе. А у того разве птичьего молока нету: полные сараи птицы да скота. Сам тракторист, зарплата почти одинаковая с Серегиной. Зовет все. Бросай, мол, приезжай домой.

Домой. А домой ли? Жена местная, дети тут родились. Старший сын на пианиста учится: все хвалят. Дочка в балетной студии. Младший день-ночь рисует да лепит. Одни таланты. И в кого? Серега — ни рисовать, ни плясать. Правда, на балалайке лихо играл в молодости. Но к детям подошел с понятием и строгостью.

У Сереги к детям одна мерка, один вопрос: выложись на что способен, не живи в полсилы. Полуфабрикатов он не терпит. Тонким педагогическим наукам Серега не обучен. В случае чего березовой кашей может накормить. Будь человеком и за чей-то горб не цепляйся, чтоб в рай въехать. Такие у него твердые правила — и дети приняли их, втянулись.

А были у Сереги разногласия по случаю воспитания детей не только с женой Ольгой, но даже с общественностью. Ольга, та бывало: пусть поспят да поиграют, еще наработаются. Кто тебе сказал, курице, что успеют. Человек никогда не успевает наработаться. Если он человек, то и умирает с думой: не успел то, не успел это. А спать — ляг в десять, встань в семь — любой профессор скажет: хватит. Вводить детей в жизнь надо твердой рукой. По себе знает. Рассопливился когда-то и не захотел от материной юбки оторваться, чтобы ехать в другую деревню учиться. А мать: ладно, и так люди живут. Ясно, живет Серега человеком, а, однако, вот уж скоро сорок девять, а все больше Серегой величают. Твердой руки в детстве не было: отца в коллективизацию кулаки в могилу загнали.

Со старшим Виктором как было? В первый класс пошел и сразу:

— Купи пианино. В музыкальную хочу.

Серега затылок чесать — шестьсот рублей игрушка стоит да двести в год — за обучение. Опять же воспитатели-учителя твердят: есть слух. Слух-то, он сейчас у многих есть: дети способные пошли. У соседа дочка кончила школу со слухом, а теперь тарабанит за стенкой будто ведро об ведро. И это за такие деньги!

Короче, не пустил сразу: войди в сознание. Через три года пустил. Купил пианино, а через полгода наигрался Витька, футболом увлекся. Стал мячи гонять.

И так и этак — срывается резьба: гоняет Витька футбол в ущерб музыке. Придется нарезать новую. Взял ремень. Нарезал. Сосед — заявление на работу: истязает детей. Загребин, как член комиссии по воспитанию, гневную речь произнес. Дескать, позор: ведь имеются необъятные средства воспитания — и вот, истязания в застенке. Так и сказал: в застенке. Серега чуть не закричал от оскорбления. До ремня-то он дошел через ночи бессонные. Сам вместе с Витькой готов был реветь.

Витька уже с концертами по области ездит. Шутит, вспоминая. «Большой, говорит, ты мастер, батя, вовремя струны настроил. Спасибо».

— Не за что. Обязан был.

…Серега вышел с пришахтового двора. Домой он попадет еще не скоро: сперва зайдет в музыкальную школу заплатить за Витьку, дальше — за квартиру, еще на почту и в последнюю очередь — в магазин.