Когда улетают журавли

Загребин же подземный труд начал обходить с первого года. Для начала завладел трибунами всех собраний, а потом пошло-поехало: он и член шахткома, и помощник начальника штаба дружины, и рабочий контролер, и общественный кассир, и в спортобществе кем-то числится, потому что при каждой зарплате продавал марки. Словом, все ступени общественной деятельности, кроме труда слесаря. Да когда?! Когда слесарничать-то?! Семинары, активы, встречи, проводы, напутственные речи в военкомате будущим солдатам, в комиссии по трудновоспитуемым подросткам. Ну, прямо ставь при жизни памятник, высокий, на граните: «Общественник-профессионал Загребин». Жирок интендантства залился новым, ибо на — шахте тяжелее куска хлеба Загребин ничего не подымал. А заботы? Да ты попробуй их перезабыть. Некогда взгляду на чем-то остановиться, не то что душе. Значит, и худеть не с чего. Кроме жирка образовалась этакая невидимая оболочка сановитости, что порядком отделила его от рабочего человека. Но нашлись шершавые руки, не сразу, но обскубали оболочку. Да еще случай помог. А может, это и не случай был, а закономерность.

Вначале с непривычки мужики возмущались: «Слесарей не хватает, а Загребин баклуши бьет!»

— Чего болтаешь, — выискивал говоруна тяжелым взглядом Ванин. — В Кузбасс за опытом он уехал.

Опыт привез — раздать его надо, и не только на своей шахте — другие тоже нуждаются.

Собрание было не похоже на все собрания, где обычно каждый дерет горло о каком-нибудь куске железа или о выщербленной шестеренке, от которой, послушать выступающего, так все — и завал плана, и вообще работа шахты с места не сдвинется. А тут наоборот: собрание сначала шло тихо, в этаком мечтательном тоне. Разговор шел о постепенной передаче охраны общественного порядка в ведение масс. Героем собрания был Загребин. По словам Ванина, Загребин «первый росток, первый пример общественного горения». Загребин сидел не в президиуме, но у стола, лицом к собранию, впитывая речь Ванина, и, кажется, распухал от сознания своей значимости, не опускал глаза долу от нескромных восхвалений, а наоборот, глядел высоко, поверх лиц, выставив на пухлой груди пяток юбилейных медалей, которые так неуместно сияли среди простоты рабочих буден.

«У поганого вида нет стыда», — подумал Серега и почувствовал до озноба в теле, что момент настал начинать разгон этого дыма, который так густо напускали в глаза людям Ванин с Загребиным. Начал прямо, без дипломатии:

— Вопрос есть такой: отчего Загребин Родину не любит?

— Как?! — растерялся председатель собрания, а Ванин аж привстал. У Загребина улыбочка заиграла. Он кидал взгляд то на Ванина, то на председателя, дескать, не то еще услышите, чего от такого ожидать.

— Подсчет я сделал, — Серега, будто не замечая их удивления, полез в карман за бумажкой. — За пять лет Загребин получил пятнадцать тыщ двести рублей. За это он на шахте не закрутил ни одной гайки и ни одной заклепки не заклепал. Факт? Все знают… Дальше. Похоже, о подземной работе он и завтра тосковать не собирается… Значит, до льготной пенсии без пота он шестьдесят тысченок оприходует. Так?..

Серега встретился взглядом с Загребиным. Небольшие глазки, всегда ласково бегающие, резанули Серегу острым холодом. О, они поняли в ту минуту, как ненавидят друг друга.

Собрание насторожилось. Ох зарвался Серега: при народе такое… Общественника… И начальник вон ерзает. Круто взял. Дадут по каске. А Серегу правота одолела. «Утонуть, так поплававши, — мелькнуло в мозгу рискованное. — А вообще, ни хрена не будет до самой смерти».

— Спрашивается вопрос, — глядя в жуткие глаза Загребина, наступал он. — Откуда взялся это… парадокс этот? Какой ты, к примеру, общественник, коль несознательный сам. Ты отработай в шахте, а потом выполняй поручения. А Загребин неделю призывникам речи воспитательные говорил. О чем? Как штаны солдатам выдавал? На фронте не был. А у Петра Семашенки — вот он сидит — два ордена Славы. Ему и положено воспитывать на личном примере.

Для многих было новостью, что у сухонького неприметного крепильщика Симашенки две Славы. Тот опустил остроносенькое лицо, покраснел:

— Какой я воспитатель… А так-то я хожу… зовут ребятишки… Рассказать им то, се…

— Во! — Серега потряс черным, как болт, пальцем. — Кто об том знает? Отработал в шахте — пошел. Польза? А Загребину лишь бы не работать да пыль подымать. Грабиловка…

— Подбирайте выражения, в конце концов! — хлопнул Ванин по столу ладонью и оттянул на шее галстук. Загребин оживился.

— Счас, — не останавливался Серега. — Что расскажет в школе детям человек, когда не имеет трудовой биографии? Он ее, биографию, выдумает: язык такому легче гнуть, чем спину. Польза? Нету. То есть государству тяжело таких, как Загребин, на закорках тащить, когда всюду рупь нужен: и на производство, и на оборону, и на развитие мирового социализма…

— Человека чернишь, а сам от общественных дел — в кусты, — перебил Ванин.

— Я в рыбном надзоре состою. Коль с душой, то дел хватает.

— Непыльно! С рыбкой-то пользительно! — в угоду Ванину выкрикнул Чуев и рассмеялся.

— Да, да, — подхватил Ванин, — ходят разговоры: Резников торгует рыбой, изъятой у рыбаков.

— Чего зря клепать, — вмешался Карелов. — В столовую он сдает. Отнимает у браконьеров и честно… Сам рыбак, знаю. Я тут вот что хотел… — как бы извиняясь, продолжал Карелов, — Загребину за сыном бы присмотреть надо. Учится он у него — не бей лежачего и моего Мишку сбивает. А парень он способный. Ты уж, Иван Яковлевич, присмотри за ним, а то ведь счас свихнуться… а потом…

Загребин что-то промямлил, покхэкал.

— Мы отвлеклись от главного, — сказал председатель. — Давайте выступать по существу.

Поднялся Ванин:

— Меня перебили. — С минуту взгляд его был далеким. — Вникните, товарищи, — мечтательно заговорил он, — что будет стоить стране замена общественником хотя бы одного милиционера…

— Дырки от бублика! — прервал мечту Ванина Серега. — Милиционеру сто двадцать плотют, — а Загребину — двести пятьдесят. Ты меняй, да не в счет производства, — вцепился в свое он.

— А сам-то, жадюга, — встрял опять Чуев. — Егорова на пенсию провожали — рупь не дал.

— Вы проводы делаете? Вы пьянки устраиваете до поросячьего визга. А назавтра в шахте, что тараканы мореные. Все желудки водкой пожгли.

— Это ты зря, Серега…

— Проводы — дело хорошее, — послышались голоса.

— На рупь шибко не погуляешь.

— Все равно… Шиковать стали. Не ко времю…

Словом, собрание в намеченное Ваниным с Загребиным русло не входило.

Ванин побледнел, ноздри его раздулись:

— Хватит! Это черт знает… Злопыхать на общественные порядки, на коллектив. Вызывает подозрение…

Голос Ванина скорбел.

— Да чего зря-то?.. — удивил всех фальцетик Симашенки. — Прав Резников: хоть крути, хоть верти, а Загребин должен в шахте работать.

Ванин развел руками: «Ну, не знаю». И сел.

— Ты подумай о сыне, Иван Яковлевич, — твердил свое Карелов. — Вином моего Мишку спаивает. Деньги где-то берет.

Загребин, налитый густой краснотой, будто не реагировал ни на слова Карелова, ни на собрание, которое как-то сразу притихло.

Ванин заговорил о том, что собрание сорвано по вине Резникова и нужно поставить вопрос о недостойном его поведении.

— Ладно, — сказал Серега спокойно, — ставь когда такой, — и пошел к двери.

Несколько дней все ждали бури. Но, видно, Ванин на холодную голову решил Серегу не трогать. Напротив, Загребин стал спускаться в шахту. Правда, не на смену, а на час-два. То какую-то ревизию механизмов делать, то опись. Серега же в отпуск ходил четыре зимы подряд, «по производственной необходимости». Да и шут с ним, с летом: в ялты Сереге не ехать, весь отпуск поливай огород да поли.

Для него отпуск — это отлежаться, отоспаться, днем в кино походить. В ялты Сереге не ехать — они денежку тянут. А полечиться и в профилактории Серега может, без отрыва от работы. За семнадцать рублей. Кормят и лечат — по рассказам — на этих курортах в два раза хуже, чем в профилактории. Так что пусть в ялты ездят те, у кого пухлые карман да пузо — растрясут…