Когда улетают журавли

У плетня, под широкими обвисшими лопухами, лениво пурхались в черноземе куры. Некоторые лежали без движения, с широко раскрытыми клювами, распластав пересыпанные землей крылья. Под клювами часто бились белые пленки. «И чего на озеро не идут? Задыхаются лежат».

Большой цветастый петух с пупырчатой шляпой-гребнем и вовсе сомлел; лежал с закрытыми глазами. Сан Саныч подкрался из-за лопуха, цапнул за хвост. Тот заорал ошалело, обдав пылью. В руках затрещали перья, но Сан Саныч перехватил за ногу, из которой торчал, как гвоздь, палец, подмял под себя. Петух притих, но когда Сан Саныч начал подниматься с ним, стал брыкаться и бить крылом.

— Сейчас искупаемся. Задыхаешься, лентяй, а озеро рядом, — уговаривал петуха и нес через огород к озеру. Чтобы не упустить, раздеваться не стал: в трусиках и в майке полез в воду. Чувствовал: в руку тюкает петушиное сердце. Вытянув шею, петух орал, не закрывая клюва, длинно, хрипло, с прорывом. Сан Саныч зашел по пояс в воду, бросил:

— Плыви к Сеньке.

Петух забил крыльями и быстро стал тонуть. Сверкнул красный, обезумевший от страха глаз и скрылся под водой. Сан Саныч быстро нащупал его под водой и вынес на берег. И это уже был не петух, а страшилище: ноги длинные, узловатые, шея что веревка, а хвост тряпкой волокся. Он еле переставлял ноги, шатался и стонал, а Сан Саныч шел виновато сзади, озадаченный; гусята крошечные плавают, а здоровый петушина что железяка. Значит, и куры не все умеют плавать.

Дед стоял на крыльце в расстегнутой рубахе, почесывая грудь.

— Что ж ты, прокудной, наделал с кочетом? Страмота, а не кочет. Куры его уважать не станут.

— А что он не плавает? Ты говорил, что плавает.

— Костью он тяжел. Сказано: курица не птица. И птица не всякая плавает: коршун, ворона, ласточка. Перо у них не сальное, мокнет. Вроде как человек в одежде. — Дед засмеялся, глядя на петуха. — Ну ухлюпал ты его — шкилет шкилетом.

Сан Саныч с огорчением подумал, что будут над ним насмешки от бабушки и отца. Но отец посмотрел на валяющегося петуха, пояснил серьезно, но непонятно:

— Нет жировой изоляции. Жир водоплавающих вроде корпуса судна.

А бабушка выразилась проще:

— Так ему и надо: все огурцы на грядках поклевал.

После обеда на западе темно засинело, подул ветерок, но было по-прежнему солнечно.

Сан Саныч отломил кусок шоколада и пошел в сарай. Ласточки все так же летали и испуганно кричали. Он искрошил кусок, и тут его позвал отец, сказал, что скоро будет гроза.

Почти сразу стало сумрачно как вечером. Мягко, предупреждающе заворчал гром, потом затрещал сухо на другом краю деревни и полил дождь, запахло мокрой пылью. Подмоченные, бежали под навес куры, а Сенька с семейством сидел невозмутимо под дождем.

Сумцовы сидели в сенцах у открытых дверей, смотрели на дождь, а он уже начал стихать. Ласточки летали низко над землей и ударялись грудками в лужи: купались.

— Наши ласточки, — сказал Сан Саныч.

— Нынче припозднились они, — сказал дед. — Пора уж вылетать птенцам, а они еще голенькие.

— А я им шоколад крошил, — похвастался Сан Саныч и ждал похвалы, но дед нахмурился:

— Как это крошил? Нельзя этого делать. Бросит ласточка детей.

Сан Саныч не поверил деду, но бабушка продолжала за деда:

— Касатка — птичка нежная, боязливая. В ее гнездышко заглядывать неможно, не то чтоб руками лапать или что класть туда. Бросит теперь она деток. Жалко.

Они не ругали Сан Саныча, будто говорили просто так, но он почувствовал, что они огорчены.

Тучи свалились на восток, и вдруг все порозовело: солнце, умытое, румяное, садилось за подсолнухи и плетни. С крыши и листьев падали капли, стеклянно сверкали, а радуга обогнула все небо — один конец в Дарьином поле, другой — далеко в синей роще.

Пришли из стада корова Марта и овцы. Марта на низких ногах, широкая и важная, с выменем чуть не до земли, зашла в денной загон, шумно вздохнула и, прикрыв глаза, стала медленно пережевывать. Овцы бегали в ограде, пока дед не загнал их к Марте в загон. Сан Саныч сперва убежал в сенцы, но дед его пристыдил, он вышел, и никто его не тронул.

Бабушка села доить Марту, а Сан Саныч стал смотреть, как будет уменьшаться у Марты брюхо. Ведро наполнилось до краев, но брюхо не уменьшилось, и Сан Саныч побежал в избу.

— Дед, дай ведро.

— На что?

— Марту доить…

— А бабушка доит.

— Так не убавилось нисколько. Как было, так и есть, а ведро уже полное.

— Пойдем посмотрим. — Дед, улыбаясь, шел за Сан Санычем.

Сан Саныч кулачком постучал Марте по животу. Марта безразлично оглянулась и опять закрыла глаза.

— Гляди, еще сколько!

Смеялись все.

— Это у ней аппарат, — пояснил дед, — траву перегоняет в молоко, а молоко стекает в вымя.

Пылала заря, и было светло как днем. Сан Саныч заглянул в сарай. Ласточек не было видно, и птенцы не пищали, наверное, спали. Но почему нет ласточек? Неужели они бросили детей? Ему стало грустно и обидно за ласточек. Подумаешь, подержал птенцов и два раза покрошил шоколад. Сколько ему. Сан Санычу, давали чужие люди конфет и брали на руки! Не бросают же его за это родители.

После ужина в чулане он долго не мог уснуть, слышал, как ковкала над деревней какая-то ночная птица, и плакал.

А утром он вышел на двор и увидел: ласточки вились у входа в сарай и не щебетали, а кричали тоскливо и хрипло. Дед подметал ограду и не обращал на Сан Саныча внимания. Бабушка собирала в огороде огурцы, а отец, должно быть, ловил на озере карасей.

До полдня ласточки летали над сараем, кричали, изредка влетали на мгновение в сарай и выносились оттуда в страшном испуге. А с полдня они исчезли, и от сознания своей вины Сан Санычу так стало горько на душе, что ни ягнята, ни Сенька с гусятами, ни озеро, где он с отцом купался после обеда, — ничто его не радовало.

Птенцы умерли через два дня, не притронувшись к шоколаду. Сан Саныч с бабушкой схоронили их за огородом. Бабушка сказала, что, наверное, ласточки на следующую весну не прилетят к ним в сарай, не доверятся. Сан Саныч плакал, а бабушка сказала:

— Горе не беда. Чего в жизни не бывает. У меня вот сыночка, дядю твоего, на фронте убили. Думала, не выживу, а вот и живу и жить собираюсь. Ты теперь у меня, как же не жить-то.

Хорошо говорила, успокаивала бабушка душу. Но с этого дня повзрослел Сан Саныч, задумался. Умерли птенцы по его вине. От незнанья мог бы утопить петуха, а дали бы волю, то увез бы ягненочка и уморил.

Все остальные дни Сан Саныч жил спокойно. Он не спешил делать выводы сам о непонятном ему, мучил вопросами деда и бабушку и соображал, что жить в деревне, пожалуй, посложней, чем в городе.

А когда стали желтеть камыши и вода в озере нахолодалась, когда на Дарьином поле комбайны убирали пшеницу, а огуречная ботва покрылась желтыми пятнами, тогда Сумцовы собирались уезжать домой в Приморье.

Дед и бабушка вышли провожать к попутной машине. Дед опять кольнул усами, и Сан Саныч уже не отстранился от него, а обнял, прижался. Потом его целовала бабушка, называла цыпленком и говорила, что будет тосковать по нему.

— А ласточки, может, не обидятся и тоже вернутся.

Сан Саныч вспомнил про умерших птенцов, что вот он уезжает далеко, а они останутся за огородом в ямке, и расплакался, и никак не хотели останавливаться у него слезы. Бабушка тоже стала вытирать слезы концом платка, а дед сказал:

— Приезжай, прокудной.

Машина бежала по степи, мимо Дарьиного поля. Плыли серые низкие тучи без дождя, а у Сан Саныча на душе было немного тоскливо и сложно.