Когда улетают журавли

Притомился дед сидеть, да скоро лодка Сергея должна показаться. Подождать решил.

Сергей, внук, тоже томит душу. Приезжает он каждое лето, гладкий, чистый, как князь. Долго тискает, целует деда и обязательно прослезится. С его приездом изба наполняется запахами размятых кукушкиных слезок, черемухи и еще какими-то острыми, щекочущими нос. Он обнимает и целует двоюродного брата Николая. Тот упирается в Сергея руками — боится выпачкать ему костюм, смущенно улыбается. Жене Николая, Бахри, он церемонно целует руку, а потом плутовато взглянув на Николая; «А, хоть сейчас готов на дуэль, — целует ее в щеку. — Жена у тебя — от зависти лопнешь». Николай серьезно надувается, показывает загорелый промазученный кулак, а потом хохочут все просто и счастливо. Сергей много говорит, вынимает из чемодана разные банки, бутылки со звездочками на боках:

— Дедушка, братец, выпьем за Степановку, за милое наше озеро, за родную степь.

Дед подносит ко рту стакан вонючего вина, делает глоток, мотает головой:

— Коль, сбегай за водкой.

Сергей — артист. Он живет в областном городе. В первый вечер приезда над Степановкой летала, плелась-заплеталась песня о любви, о степях. Сергей, натосковавшись по родным местам, отдавал им дань серебром голоса. Люди прислушивались, восхищаясь и гордясь знаменитым земляком. Изредка к голосу Сергея присоединялся неумелый, срывающийся голос Николая. Даже дед пытался подпевать хрипло и пискляво.

— Судьба дала мне талант певца, — жаловался Сергей. — А куда деть душу хлебороба? Я завидую тебе, Коля. Тебе не надо раздваиваться. А я каждый день душой здесь, в степи, среди полей.

Дед Степан, обнимал голову Сергея, утешал:

— Глупыш ты, Серега. У тебя царь в голове и талан в душе. А землю любишь и тоскуешь по ней, дык от этого петь хуже не будешь. Песня из сухой души — не песня.

Сергей уезжал осенью, исходив с ружьем все болото, окрестную степь и колки. В сухую погоду он работал на току или в полях на комбайнах.

Проводив Сергея, дед тосковал по нем. «Большому миру человек нужен, вот как нужен. Ан ты, гляди-кась, к земле душа льнет. Иные городу нужны, как собаке репей в хвост, а туда же»…

Дым из избы поднимается ровно и вверху изгибается, что хвост кошачий. Вода в озере совсем гладкая, только кое-где полосками ветерок-тяжечок стянул морщинки, будто не вода, а стиральная доска. Жар будет. Далеко, из-за камышового мыска, показалась лодка. Сергей плывет. «Подожду», — решает дед. Совсем согнулся, вроде как дремлет. Да нет, хоть и слаба стала голова, а мыслит и сердцу тревогу создает.

Это лето нехорошо, неладно стало в доме Платоновых. Бахря (так дед звал сноху Бахри) стала молчаливой, с какой-то тоской на сердце. Дед видел ее с заплаканными глазами. Он догадывался о причине ее горя; на другом берегу все чаще стал появляться всадник. Он покричит что-то непонятное, не русское, а потом не то запоет, не то зарыдает, пес его знает, и каждый раз Бахри выбегает в огород. Она смотрит за озеро, вся вытянется, напружинится, как птица перед взлетом, того и гляди вспорхнет. Николай об этом не знает, а дед ему не говорит. А что говорить: время теперь вольное.

Ой давно было — Степкой был, мальцом, в портках холстяных, как из жести. Сколь позабыто, а мать помнит. Красивая была и тихая, как матерь божья с иконы. А бил ее отец. Плюгавенький был, рыженький, лицо что топор, узкое. Вожжами бил. Мать побои переносила молча, безропотно. А отец визжал недорезанным поросенком: «Стерьва, не любишь — заставлю». Промахнулся. Мать в сенцах удавилась на тех же проклятых вожжах, а родитель спился. Хозяйство на распыл пустил, побирушкой стал. И Степку с собой таскал, куски радеть. И умер нехорошо: на навозных кучах, в бурьяне.

Было: выбирай корову по рогам, а жену по родам. Вишь как, что корову, что жену. Выбрали — не мотай рогами, иди за хозяином. От коровы молоко нужно, от жены, хоть и сив был мужик, а кроме выгоды в хозяйстве — любовь. Нету — хватай вожжи.

Жалко деду Степану внука и досада через него. Коль через год после замужества за озеро стала смотреть, стало быть, в ней что-то и раньше было, по чем угадать надо было: не твое это счастье. Угадать? А попробуй угадай, коль любишь без ума в двадцать-то лет. А по соседству девка живет, что царевна из сказки. Дед больше Николая знает, как она по нему сохнет. Вот и разберись тут. И все ж Бахрю надо было отодрать вожжами, только до замужества: не криви душой.

Солнце поднялось из-за сарая, пригрело. Дед Степан затушил окурок. Тихо Серега плывет, любуется.

Из сеней с ведрами вышла Бахри. Она стала черпать воду из кадки и поливать помидоры.

— Огурцы полей, внучка. Горькие — в рот нельзя взять.

— Полью, дедушка. А ты иди завтракать.

— Подожду ребят.

Табун жеребят приближался к озеру. От табуна отделился всадник, подскакал к берегу, взвил коня.

— Эй-ей-ей-я, эй-ей-ей! — донеслось по тихой воде.

Бахри разогнулась. Грудь ее часто-часто стала вздыматься.

— Мавли-и-ит! — В крике лебединое и такое тоскливое.

У деда похолодало внутри: вот она, беда.

— Мавли-и-ит! — опять закричала Бахри. Всадник прокричал еще что-то и поскакал в степь.

Сергей подумал, что Бахри кричит ему, поднялся в лодке, загоготал дурашливо, размахивая золотым от солнца куканом. Потом донеслось:

Бахри оглянулась. Около деда стоял Николай. В лице испуг и неожиданность, и будто улыбка передергивает. Кепку мнет, как тогда, как в первый раз ей признавался. Про все забыла. Не раздумывала, не опасалась, когда звала Мавлита, а теперь жгучий стыд залил щеки. Измена на глазах. Вскрикнула, убежала в сенцы.

Сергей шел через огород, с достоинством раскачивая тяжелый кукан, улыбался издали. «Ладный, черт!» — некстати подумал дед о Сергее.

— Маленькая рыбка лучше большого таракана. А?! Видели? А ты, дед, вентеря. Тянешь вот такого, и током тебя прошибает. Уху — немедленно.

Но что это? Николай с дедом курят, молчат. Глаза в землю.

— Э, да что с вами?

А из сеней — плач Бахри.

Бахри родилась и выросла в ауле Тандове. Они вместе с Мавлитом ходили в школу. В свободное время пропадали в степи, выискивали куропашечьи гнезда, делали ловушки, чтобы поймать куропатку на яйцах. На кладбище, заросшем толстым густым березняком и черемушником, они лазали на ветки, рвали черемуху. Бабай Салим Батырыч прогонял их, чтоб не ломали веток и не нарушали покоя усопших, но они прятались в густых кронах. Они видели, как Салим Батырыч ходит внизу, заглядывает на деревья, но в густых ветках не видит их подслеповатыми трахомными глазами.

В четырнадцать лет Мавлит стал пасти жеребят. Разгорячив буланого жеребца, он, на зависть мальчишкам, перемахивал через поскотину и, пыля, скрывался в степи.

Бывало, он брал с собой Бахри. Он бил ее лошадь плеткой, и начиналась скачка. «Ха, ха, ха!» — шумно дышали лошади в такт прыжкам. Глухо гукала под копытами земля. Они обгоняли облака, похожие на белого котенка. Взмокали лошади, и тогда ехали шагом. Кузнечики сыпались из-под копыт, сухо звенели. Жаворонки трясли в небе стеклянные бусы. Ястребки, повиснув на месте, трепетали крыльями, а потом резко падали в траву и снова взмывали, трепеща, как марево на горизонте. Мавлит рассказывал Бахри в основном о смешных случаях, какие произошли с ним в степи. Например, как он однажды упал с запнувшейся лошади в большой муравейник, и если бы не доскакал до озера и не прыгнул в воду, то муравьи бы его заели. Бахри звонко смеялась, и ее смех вплетался в полдневный степной звон.

Зной волнами наплывал с юга из Кулунды. Они подъезжали к маленькому степному озеру и купались.

Иногда они уезжали в степь ночью. В лощинах — белый туман. Он доставал до стремян. Казалось, лошади не шли, а плыли. Перепела призывали ко сну, а коростели так трещали, как будто рвали брезентовый плащ. Всходила красная большая луна, а звезды, мохнатые, как цветы репейника, устало ложились на горизонте в мягкую траву. И счастье, и простор.