Когда улетают журавли

…Поужинали в сутеми у костра. Костя принес из шалаша балалайку, побренчал, побренчал, а потом как ударит! Варьке будто кто шилом сзади — взвилась.

— Сядь ты, старьё, с вилами не наплясалась! — стыдился за жену Семен.

— С вилами — что? Вот с залеточкой бы!..

— Варвара, сатана двужильная! — смеялись бабы, а Варька уже тормошила девок.

— Разлеглись, колоды! А ну в круг!

И пошло:

— Косари, наших бьют! — заорал Мишка Махотин и, подхватив под руки Занозову Нину и Веру Попову, забухал ботинками ни в склад, ни в лад.

Пляска, как водоворот щепки, затягивала в круг людей.

А меня будто русалки щекотали, — хохочу, валяюсь по траве то ли от того, что Мишка и в правду на медведя был похож, или скопившееся во мне веселье сейчас вырывалось наружу. Упав на спину, я вдруг почувствовал, как в прищур моих мокрых от смеха глаз; ударил голубой огонь. Черное небо было издырявлено, как решето, и из каждой дырки бил лучик. Лучики собирались в пучки у меня в ресницах. Я открывал глаза, и они делались короткими и острыми, как колючки шиповника.

Веселье затихало. Я сел и приученными к мраку глазами увидел: шагах в тридцати, в стороне от шалашей, стоял чужой человек. Он стоял неподвижно, настороженно и, наверно, смотрел на меня. У меня все внутри так и заморозило, а волосы стали подниматься. Делая вид, что не шевелюсь, я тихонечко придвинулся к дяде Максиму.

— Там… кто-то… — показал я глазами.

Дядя Максим, прищурившись, вглядывался в темень.

— Эй, кто там?! Ступай сюда!

Все притихли, ждали, а человек стал быстро вылетать в свете костра.

— Ба! Иван Григорьевич!

Раздолинский оглядывал людей, губы у него подрагивали, и даже при слабом свете было заметно, как он бледен.

— В общем… война. Уже скоро сутки. Германия без объявления… Города бомбит, — бросал он глухо, отсыревшим голосом.

И такая наступила тишина, что слышно было, как на Кругленьком, километрах в трех от покоса, жутко, по-человечески кричала гагара-гогоуч: «Тону-у-у! Тону-у-у!»

— Наплясали, — подал голос Илья, но никто ему на эту глупость не возразил, только Варька повела вокруг каким-то больным взглядом.

— Ну что, мужички, прощайте, — выдавила она из себя, а потом — аж вздрогнули все — как заголосит на всю степь.

— Замолчи! — оборвал ее дядя Максим.

— Спать немедля! — подал он команду. — Семен, гляди тут за меня, — и, взяв узду, пошел искать лошадь.

Уже давно простучал ступицами ходок дяди Максима, уже из колка стали подавать голоса ранние птицы, а я, прижавшись к спящему Петьке, не мог уснуть и все время слышал, как переговаривались в шалашах люди.

Дядя Максим приехал к обеду и привез три повестки: Митяю Занозову, Косте и Семену Кроликову. Провожали их прямо с покоса. Тут же устроили какую-никакую гулянку с вином — торопились, чтоб не упустить погожие дни.

Раздолинский ушел через неделю. Ему с проводами повезло, потому что все были свободными от покоса. Два дня кряду лил обложной дождь, на третий прояснило, да того хуже — заполоскали грозовые: то с одной стороны туча зайдет, то с другой. Парило, гноило неубранное сено. Шалаши забросили, уехали домой.

Вся Доволенка вышла за поскотину провожать Раздолинского. С севера находила туча, и гром заглушал говор, выкрики.

— Поберегись… для себя… людей… — слышал я между взрывами грома слова Николая Иваныча.

Потом Раздолинский прощался с матерью, и она висела у него на руках. Из туч хлынула вода. Тетку Матрену подхватили под руки дядя Максим и Татьяна Занозова, и все стали потихоньку отступать в сторону деревни, оглядываясь и махая руками. Дальше, на дороге, Раздолинского ожидала повозка, а он еще не уходил к ней. Мы с Лидой стояли на расстоянии друг от друга, и не знаю, как она, но о себе не могу сказать, чего я еще ждал под дождем. Раздолинский подбежал к Лиде, небесный поток слил их воедино. Я понял, что мне пора уходить. Дождь лил так густо, что я ничего не видел, шел наугад. И тут через шум воды услышал топот.

— Сережа! — Раздолинский взял меня за плечи, повернул к себе. — Дай поцелую тебя, малыш.

Я уткнулся ему в пояс. Мне было тоскливо и жалко себя, потому что я чувствовал, что уходит от меня такое, чего уже не будет без Раздолинского.

— Война сюда не придет?

— Никогда… Ну, мужичок… — оттолкнул меня от себя, побежал к повозке, обернулся и каким-то незнакомым, мальчишечьим голосом крикнул:

— Не забывай!.. На угорчик!..

9

До осени Доволенка выпустошилась, будто Мамай по ней прошел. Из мужиков остались Верхогляд, Николай Иваныч и дядя Максим. Василий Занозов с Мишкой Махотиным учиться не поехали. На войну их вывяли через год, и в тот же год они оба погибли.

Сено косили до конца сентября, потому и занятия в школе не начинались до октября.

— Максим Нилыч, срываем программу, — наседала на дядю Максима присланная из района учительница Валентина Егоровна.

— Зимой, дочка, наверстаешь, — успокаивал он. — А вот сена зимой не накосишь.

— Вы волю в учебе давайте, — советовал Николай Иваныч, — по воле будете учить, знания в трикрат быстрее будут детьми забираться.

— Как это?..

— А так. Детские головы — не рогожные мешки, а ларцы. А в ларцах, как известно, хранят драгоценности. Опять же драгоценности не мякина, их всегда мало. Потому и времени много не надо, чтоб их уложить, только аккуратно это нужно делать, тонко.

Валентина Егоровна от удивления открывала рот.

— Вы… мне поможете?

— А как же, — заверял Николай Иваныч. — Не обойду.

И не обходил. Зайдет в школу, поздоровается и скажет:

— Ребятишки, ветерок хороший подул, а пшеница на точке сырая. Поворошить бы надо хлебушко.

Или:

— Сено привезли. Помогите, ребятки, матерям по базе разнесть. Вам — в потеху, а матерям — в радость.

— Да когда же учиться?! — недоумевала Валентина Егоровна.

— Вовремя утешал он, — вовремя. У них глаза-то открыты, а уши сном завешаны. Поработают, занавески сдует — и куда с добром.

Может быть, прав был Николай Иваныч, может, нет, но только В войну мы больше работали, чем учились.

Поздней осенью я стал героем события: Раздолинский прислал мне письмо. Сначала никто в это не верил, пока в конторе, куда я пришел за письмом и где было порядком людей, дядя Максим не отнял у меня его и не прочитал первую строчку: «Здравствуй, малыш».

Я возмутился насилием дяди Максима, поднял визг, но он, прежде чем отдать письмо, громадными ручищами сильно, но ласково прижал меня к себе.

— Ну… Тоже — воробей, а с сердцем.

— Грамотку, Сережа, обронил. Дай-ка подыму, — Николай Иваныч поднял свернутый вдвое клочок газеты, развернул его, стал, щурясь, отдалять от себя. И вдруг вздрогнул, заволновался.

— Серьг, а ведь стихи же… Ну… — и совал мне лоскуток. — Ну-ка чти при всех.

Я взял бумажку и начал ерепениться, дескать, мне прислано, но дядя Максим, видно потеряв терпение, сильно ткнул меня в затылок, так, что я, испуганный, выскочил на середину.

— Чти для обчества, суразенок!

— Ну, это… Не надо бы этак-то, — смутился Николай Иваныч. — Он прочтет.

— Читай, Сереженька, не томи, — попросила Лида. В ее глазах столько ожидания, что мне стало стыдно за свое самолюбие. Пошмыгав носом, я начал, как на уроке: громко, с выражением.

— Стихотворение Ивана Раздолинского «Ненависть», — прочитал я и сделал паузу. И долго еще была тишина уже после того, как я прочитал последние строчки;