Страница 22 из 39
— Иначе говоря, на тот момент ты справился со своей задачей на семьдесять пять процентов. Бедный архихан!
— Честнейший человек! Послал за мной, чтобы принести мне благодарность лично.
— Он что же, совсем потерял разум?
— Ни в коем случае, Ваше Высочество. Никогда еще архихану патагонцев не случалось потерять разум или что бы то ни было на него похожее.
«Европейский доктор, — сказал он мне, — тем из наших глаз, который еще способен что-либо видеть, мы смотрим на тебя с удовлетворением. Имея намерение вознаградить тебя по заслугам за оказанную нам помощь, мы держали совет с нашими визирями и решили, в мудрости нашей и для твоего блага, вновь усыпить тебя, дабы ты мог выспаться всласть. Как думаешь ты об этом, любезный и ученый чужестранец?»
При этих ужасных словах все мое тело пробрала дрожь, а волосы на голове встали дыбом.
— Что вполне естественно, Вздорике, — заметил Манифафа. — А после этого ты пал ниц и облобызал колени архихана.
— Я бы так и поступил, если бы мог дотянуться. Пришлось ограничиться лодыжками.
«Изумительный светоч мира! — вскричал я. — Волнение мое скажет вам, как потрясен я милостями, какими вам было угодно осыпать смиреннейшего из ваших рабов; однако последняя из них помешала бы мне исполнить мой долг, которым я и без того пренебрегал слишком долго и который состоит в том, чтобы способствовать распространению открытий, призванных умножать славу и выгоды рода человеческого. Мне необходимо время от времени пробуждаться, дабы вычитывать верстки своих сочинений».
«Занятие достохвальное и добропорядочное, за которое я лично питаю к тебе бесконечную признательность, — отвечал Левиафан Длинный, — но что же еще могу я сделать для тебя и какими милостями выразить мою благодарность, кою ты заслужил в полной мере? Скажи, хочешь ли ты стать квазиханом?»
«Название восхитительное, но я не знаю, каковы будут мои полномочия».
«Догадаться нетрудно, — объяснил он. — Квазихан — второе лицо в моей империи, и в этом качестве он имеет право постоянно обожать меня, разгонять мою скуку, когда мне скучно, и делать все, чего я хочу».
«И при этом, светоч мира, он, я полагаю, сыт, обут, одет…»
«Острижен, обрит и похоронен; наслаждается всеми жизненными благами и вдобавок распоряжается всеми моими богатствами».
Я тотчас прикусил язык.
«Странно, — ловко вставил я, — что такое прекрасное место свободно».
«Это чистая случайность, — сказал он, пожав одним плечом (ручаюсь, пожать другим ему бы не удалось); вообрази, я посадил на кол четырнадцать квазиханов подряд в надежде отучить их быть такими рассеянными — и всё совершенно напрасно! Ни один из них не сумел запомнить, что левую домашнюю туфлю мне следует подавать правой рукой, а правую — левой[119]. Это важнейшее из условий церемониала, занесенное в число основных законов Ученого острова».
Я и сам ужасно рассеян, и, сознаюсь откровенно, основной закон меня напугал.
«Всемогущее светило патагонцев, — пролепетал я дрожащим голосом, — великолепный сан квазихана чересчур высок для меня, недостойного грешника. Вы отплатите мне за мои жалкие услуги с незаслуженной мною щедростью, если — чем скорее, тем лучше — отошлете меня на родину самой короткой дорогой, на любом транспорте, лишь бы это не был ни пароход с тремя котлами, ни воздушный шар с пушками на борту, ибо эти два экипажа ненавистны мне по причинам сугубо личного свойства».
«Нет ничего легче! — отвечал архихан. — Я охотно дозволяю тебе возвратиться домой пешком, если ты на это способен. Насколько мне известно, мои островитяне крайне редко избирали этот способ, отправляясь на континент; впрочем, ежели ты собираешься вернуться туда, откуда ты прибыл к нам, сделай мне удовольствие, расскажи, откуда именно ты к нам прибыл. В этой области я могу похвастать ошеломляющей эрудицией. Если не считать псовой охоты и геральдики, которым нас, патагонских королей, обучают прежде всего, география — любимая моя наука, ибо она превосходно развивает ум юношей и аппетит государей. Большего для тех, кто правит, по крайней мере так, как правим мы, и не надобно».
«Я намереваюсь, — отвечал я, — отправиться в столицу наук, в метрополию искусств, в главный город цивилизации, в неистощимый арсенал совершенствования, в Париж, что располагается неподалеку от местечка Вильнёв-ла-Гийяр. От Вильнёва до Парижа полдня езды в дилижансе».
«В Париж! — оглушительно захохотал архихан. — Париж вот уже десять тысяч лет как разрушен аэролитным дождем».
«Я так и думал, — воскликнул я, ударив себя по лбу, — ведь я там был».
«Это меня сильно удивляет, доктор. Если бы ты был тогда в Париже, ты бы не проспал десять тысяч лет в Патагонии».
«Дело в том, Ваше Величество, что я был не в Париже; я был в аэролитном дожде, но не счел уместным следовать с ним до конца».
«И поступил очень мудро, ибо в точке соприкосновения дождя с Парижем между ними не осталось ровно никакой разницы. Узнай же, бедный ученый, что на том месте, где некогда стоял Париж, располагается ныне великолепный город Сумабезбрия, основанный Сумасбродом, а ныне имеющий бесценное счастье жить под властью милостивейшего, остроумнейшего и славнейшего из всех его потомков, великодушного Сумабезбродия, великого Манифафы Сумабезбродии. Ты можешь тотчас удостовериться в этом, если откроешь „Королевский альманах“».
— Постой-ка, Вздорике, — перебил Манифафа. — Левиафан в самом деле сказал тебе все это?
— Если я переменил в его речи хоть одно словечко, считайте, что я никогда не бывал в Патагонии.
— В таком случае я не могу взять в толк, отчего ты так дурно отзываешься об уме архихана, — эта его фраза, на мой взгляд, составлена просто превосходно.
— Все относительно, божественный Манифафа; случается и глупцам произносить такие фразы, которые сделали бы честь гению; вдобавок в устах стилиста и ритора протяженностью в сорок локтей изъявление чувства столь естественного и очевидного не может не показаться слабым и вульгарным.
— Это пустяки, балагур; признаюсь тебе, что я немало польщен столь лестным отзывом сей славной особы. Продолжай.
Продолжал говорить и Левиафан.
«Итак, — сказал он, — я охотно отправлю тебя в Сумабезбрию, однако, если ты откажешься от ускоряющих средств, дорога, боюсь, покажется тебе чересчур долгой. Язык тебя туда не доведет».
«Мне кажется, — возразил я, — что если нам дан земной шар, имеющий девять тысяч лье в окружности, то ось его не может быть больше трех тысяч лье, а половина окружности — больше четырех с половиной тысячей лье, и вот вам расстояние, отделяющее нас от антипода, антиподами же обычно именуются две диаметрально противоположные точки на шаре, отстоящие одна от другой на самое большое расстояние».
«В данный момент я не в силах опровергнуть твое утверждение, — отвечал мне архихан, — но у меня есть подозрение, что ты заблуждаешься относительно нынешних размеров Земли, — заблуждение вполне простительное для человека, проспавшего десять тысяч лет. Прежде всего, ученый, заметь, что ты не принял в расчет постепенное расширение земного шара по причине геологического и минерального наслоения. Стоит птице уснуть в гнезде, спрятав голову под крыло, как дерево нечувствительно поднимает это гнездо поближе к небу, — неужели же ты полагаешь, доктор, что за те десять тысяч лет, которые ты провел в стеклянном колпаке, твое положение в пространстве не претерпело никаких изменений?»
«Право слово, нет! — воскликнул я. — Или я в этом ничего не понимаю, или кое-какие изменения появились!»
«Поразмысли еще немного, — продолжал Левиафан Длинный, — ты видел, как спутники планет распадались на куски и аэролитным дождем проливались на землю. Ты видел, как они погребали под собою города и покрывали огромные пространства, истребляя в неистребимой материи ее преходящую форму. Что же ты скажешь о вулканах, которые извергают из себя геолиты[120], углубляя при этом свои кратеры, — заурядное явление, которое, возможно, будет повторяться до тех пор, пока земной шар не превратится в совершенно полую гигантскую скорлупу, которая выиграет в площади все то, что проиграет в прочности?»
119
Еще одна парафраза главы «Диспуты и аудиенции» из повести Вольтера «Задиг», где описан длившийся полторы тысячи лет в Вавилоне «великий спор, разделивший всех граждан на две непримиримые секты. Члены одной утверждали, что в храм Митры должно вступать непременно с левой ноги, а члены другой считали этот обычай гнусным и входили туда только с правой ноги». «Задиг» был одним из любимых произведений Нодье; в «Новом предисловии» (1832) к повести «Смарра» он писал: «Великие люди старых народов, подобно дряхлым старикам, забавляются детскими играми, хотя и выказывают к ним перед лицом мудрецов притворное презрение, причем именно смеясь обнаруживают они всю ту мощь, какой их наделила природа. Апулей — философ-платоник и Вольтер — эпический поэт суть жалкие пигмеи. Сочинитель „Золотого осла“, автор „Девственницы“ и „Задига“ суть великаны!» (Infernaliana. P. 79).
120
Неологизм Нодье, образованный по модели слова «аэролит».