Страница 23 из 39
Я подумал, что подобные перемены сильно облегчат поиски Зеротоктро-Шаха и его совершенного человека и что было весьма предусмотрительно отложить до этой поры окончательный приход совершенствования.
«Что ты скажешь обо всех этих органических существах, живых и чувствующих, которые удобряют землю перегноем и укрывают ее песком, вздымаются острыми скалами и покоятся грудами костей? Что ты скажешь о горах, которые падают и, утрачивая прежние неестественные выпуклости, поднимают все выше и выше уровень земли, служащей им основанием? Что ты об этом скажешь?»
— Да, что ты об этом скажешь, Вздорике? — вскричал Манифафа. — Я так же мало смыслю в патагонском, как и в миссионерском, а в миссионерском — как и в патагонском; но мне кажется, что один другому не уступит. Когда будешь публиковать свою историю, не изображай толстяка Левиафана глупцом; он рассуждает ничуть не хуже, чем книги придурков.
— Это по наитию, Ваша Светлость; нет ничего более удручающего, чем здравый смысл невежды; вы, Государь, должно быть, забыли, что бедняги патагонцы лишены интеллекта?
— Я прекрасно помню, балагур, что секция идеологии его не обнаружила, но если однажды, против ожиданий, ей все-таки удастся его отыскать, а ты в это время еще будешь пользоваться влиянием в тамошних краях, прошу тебя, уговори идеологов оставить найденный интеллект при себе. Секции идеологии интеллект повредить не может, а патагонцам для их же блага лучше без него обойтись[121].
— Архихан тем временем продолжал рассуждать: «Наконец, ты не учитываешь некоторых случайных нагромождений материи, вроде того, которое образовалось, пока ты спал, в результате падения Луны. Пожалуй, от этой неожиданной встречи диаметр слегка подрос».
«Как, — изумился я, — неужели Луна, сбившись с пути под действием одной из тех пертурбаций, каким она так подвержена, воссоединилась со своей метрополией? Плодом этой встречи должен был в самом деле стать нешуточный нарост на земной сфере».
«Не говори ни слова о сфере, любезнейший доктор; мир, который в твои времена именовался сферой, ныне более всего походит на один из тех ромбовидных волчков[122], которые так любят раскручивать дети, или, если угодно, на одну из тех тыкв, в которых паломники хранят воду. Самое досадное, что столкновение нанесло непоправимый урон прекрасному царству алмазов, на фоне которого „Регент“[123] показался бы жалким обрезком, ведь жители этого царства научились производить это роскошнейшее из произведений природы в промышленных количествах. Мы, конечно, сохранили рецепт, однако и пропорции, и технология утрачены безвозвратно».
«Нам их тоже недоставало, — сказал я Левиафану Длинному, — впрочем, справедливость требует признать, что у нас и рецепта сроду не было».
«Он сводился к двум вполне заурядным вещам: просеять угольную пыль через сито из пузырника[124], а затем добавить растительный элемент, именуемый хворостином, который секция ботанической физиологии обнаружила в вязанках дров».
Тут выведенный из терпения Манифафа довольно грубо прервал увлекательный рассказ балагура:
— Хотел бы я знать, Вздорике, о чем только думала эта секция ботанической физиологии! Алмазы потеряли всякую ценность.
— А как же, Государь, эти шалопаи не брали их даже для игры в шары. Зато вязанки дров неслыханно подскочили в цене.
— В таком случае я не понимаю, — продолжал Манифафа, зябко поеживаясь, — какую политико-экономическую выгоду можно извлечь, полностью обесценив дурацкую драгоценность, чья единственная бесполезная заслуга состояла в ее редкости, и сделав непомерно дорогими и потому недоступными для простых людей вязанки дров, которые, сгорая в камине, так скрашивают долгие зимние вечера?
— Я, о божественный Манифафа, не говорил о выгоде. Я говорил о прогрессе. А это далеко не одно и то же.
— Черт подери, Вздорике, ты прав. Я не учел этого различия. Продолжай же немедля свою историю, балагур, ибо я извлекаю из нее массу поучительного.
И Вздорике продолжил пересказ речей архихана.
«Как видишь, доктор, — сказал архихан, — за время твоего отсутствия мир внезапно вырос. Даже кратчайшим путем ты доберешься до славного города Сумабезбрии никак не меньше, чем за десяток лет; прибавь к ним другие десять лет, которые отнимут у тебя таможня, лазарет и полиция, и еще десять лет на ожидание визы. Что же касается усталости, дорожных происшествий и, главное, немощей, которые будут одолевать тебя с приближением старости, то на них тебе по самому скромному подсчету следует положить лет тридцать. Поскольку весь вид твой обличает мужественную зрелость, то, прибавив к сему непреклонную решимость и безграничную отвагу, крепкие ноги, зоркие глаза и немного удачи, через какие-нибудь шесть десятков лет ты вступишь в пределы блистательной Сумабезбрии, если, конечно, тебя не остановят на заставе жандармы, полицейские и податные инспекторы».
«Что вы такое говорите? — воскликнул я недовольным тоном. — К этому времени мне стукнет сто лет».
«С тем бо́льшим почтением будут к тебе относиться. С другой стороны, если бы ты пожелал избрать эксцентрическую дорогу (она бесконечно более удобна), мы, по правде говоря, могли бы предложить тебе подвесные мосты, ведущие к восьмистам планетам»[125].
«К восьмистам планетам, великий Боже! Да еще с подвесными мостами! Сколько разорившихся подрядчиков!..»
«Ты заблуждаешься. Все, кому наскучила одна планета, тратят свою бедную жизнь на поиски других. Люди снуют взад и вперед без остановки; впрочем, если верить секции небесной механики, такой способ путешествовать таит в себе некоторые неудобства. Первое заключается в том, что тебе придется пожертвовать твоими досугами мудреца; ведь на бесподобные, хотя и бесплодные странствия уйдет двести или триста тысяч солнечных циклов; от мелких чисел я тебя избавлю, ибо сам их не помню».
«Ах, государь! — воскликнул я жалобно. — Охотно прощаю вам мелкие числа и прочие незначительные неудобства. Дело в числах и неудобствах крупных; пожалуй, они уже отбили у меня охоту отправиться в Сумабезбрию».
«Ты окажешься там через десять минут, если пожелаешь, — со смехом сказал архихан».
«Через десять минут — хотя меня отделяют от нее двести или триста тысяч солнечных циклов и небесные просторы! Мне кажется, что я сплю и вижу сон».
«Это было бы далеко не худшим выходом из положения, — заметил он. — Все то время, когда мы не спим и не видим сны, можно считать потерянным».
«Не стану отрицать, — пробормотал я достаточно громко, чтобы быть услышанным, — что во времена моей юности недурным метательным снарядом было гремучее золото; однако в этих тысячах солнечных циклов содержится столько минут, что, пожалуй, нашей миссии это не по плечу и не по карману».
«Золото! Какое ничтожество! Заруби себе на носу, что на одной-единственной планете мы открыли десять металлов, превосходящих по ценности обыкновенное золото, а вместо гремучего золота у нас имеются десять тысяч метательных средств. За твое золото простолюдины не дали бы и коробка спичек».
«Как странно! — удивился я. — В мои времена, насколько я могу судить по чужим рассказам, от золота было куда больше прока».
«Нагрузи ты золотом столько носорогов и гиппопотамов, столько верблюдов и мамонтов, сколько лет ты проспал, тебе все равно не на что будет купить пригоршню риса, ячменя или кунжута».
— Ах, — воскликнул Манифафа, — как бы я хотел взглянуть на этого двойного безумца, воскресшего Креза, окруженного его патагонскими сокровищами, и вдоволь посмеяться над его дурью. Само Провидение не удержалось бы от смеха при виде подобного надувательства.
«Немедля, — приказал Левиафан тоном, не допускающим возражений, — набросьте на знаменитого доктора парадную шубу, которая придется ему весьма кстати в тех холодных краях, какие ему предстоит пересечь, и отправьте его в Сумасбезбрию посредством двойного метательного заряда, пусть даже от этого разорвутся мортиры. За его здоровье вы отвечаете головой!»
121
В словах Сумабезбродия нетрудно увидеть отражение заветных идей Нодье, изложенных им, в частности, в статье «О нравственной пользе образования» (1831), где, в полной мере отдавая дань своей страсти к парадоксам и эпатированию, он заклинает современников-прогрессистов: «Умоляем вас на коленях! оставьте наших пролетариев невежественными, наш народ неграмотным, наши провинции темными! Дайте нам эту последнюю гарантию против тирании совершенствования, против триумфа доктрин, ибо доктрины и совершенствование неизбежно влекут за собой разочарование во всех верованиях, отречение от всех чувств, отказ от всех радостей; […] позвольте нам изучать высоту Солнца и фазы Луны по бескрайней странице небосвода, […] узнавать историю из простодушных, а порой и эпических рассказов наших солдат, которые излагают ее куда лучше официальных бюллетеней; восхищаться мощью природы в ее творениях, в которых она выражается куда полнее, чем в декламациях и системах» (ОС. Т. 5. Р. 295). В «необразованном» народе, полагал Нодье, сохраняются исходные моральные ценности, а полуобразованность портит его, будит в нем тщеславие и провоцирует кровавые социальные потрясения: «Благополучие провинциям приносит не всеобщее образование, а образование природное. Это любовь к отечеству, почтение к предкам, любовь к юношеству, внимание к советам стариков и к речам мудрецов. Именно на этой основе государства созидаются, устраиваются, поднимаются из руин прошлого и возрождаются для будущего. […] Не дай вам Бог, друзья мои, сделаться однажды свидетелями разгула страстей, неминуемого в стране, где царит всеобщее образование со всеми его неизбежными последствиями!» (Т. 5. Р. 293–294).
122
В конце повести «Смарра» Нодье поместил большое и очень ученое примечание о латинском слове rhombus (от которого произошло французское слово rhombe): он опровергает толкования многочисленных предшественников и доказывает, что rhombus был «не чем иным, как той детской игрушкой, запуск и шумное вращение которой содержат в себе нечто пугающее и колдовское и которая, по странному сходству впечатлений, возродилась в наши дни под названием ДЬЯВОЛ» (Infernaliana. Р. 107).
123
Один из самых знаменитых и больших алмазов, обязанный своим названием регенту Филиппу Орлеанскому, который приобрел его в 1717 году.
124
Кустарник с пузыревидно-вздутыми плодами, которые лопаются с треском; эти плоды Нодье упоминает в третьей сказке о Вздорике.
125
По-видимому, реминисценция из повести Вольтера «Микромегас», где заглавный герой, житель Сириуса, путешествовал по чужим планетам, «иной раз оседлав солнечный луч, иной раз прибегнув к помощи какой-нибудь кометы», и переправлялся «с планеты на планету, подобно птице, порхающей с ветки на ветку» (Вольтер. Философские повести. М., 1978. С. 121).