Страница 21 из 39
— Трилогия из четырех частей? Почему бы и нет? Такое уж нынче времечко, — пробормотал Вздорике.
Пока он, покусывая ногти, размышлял об этом новом литературном жанре, величавый владыка Сумабезбродии успел уже всхрапнуть целых три раза. Он спал.
Балагур растянулся во весь рост у ног своего повелителя, чтобы без помех предаться размышлениям о достоинстве человеческого рода и его прогрессивном совершенствовании. Он уснул.
Я, с трудом разобравший рукописи Вздорике и выводящий эти строки, в то время как городские часы бьют три пополуночи, а масло в лампе, за которое лавочник мой вымогает у меня деньги с упорством, недостойным порядочного человека, догорает, я чувствую, что перо выпадает у меня из рук. Я засыпаю.
А вы, сударыня?..
ЛЕВИАФАН[113] ДЛИННЫЙ, АРХИХАН ПАТАГОНЦЕВ С УЧЕНОГО ОСТРОВА,
ИЛИ СОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ «СУМАБЕЗБРОДИЯ»
Прогрессивная история
Впервые: Revue de Paris, 1833. T. 56. 3 novembre.
17 октября 1833 года Нодье был избран во Французскую академию, поэтому журнальная публикация «Левиафана» подписана «Шарль Нодье, член Французской академии».
В шесть часов сорок пять минут утра Сумабезбродий чихнул три раза подряд.
По этому сигналу учтивые султанские пажи обычно подавали ему шоколад.
Вздорике, лежавший на спине, как обычно поступают все спящие люди, если только они не лежат на правом или даже на левом боку, заметил, что Манифафа не изволит больше спать, и перевернулся на живот.
После этого он рывком сел и продолжил свой рассказ в таких словах:
— Когда я проснулся, божественный Манифафа, причем должен признаться, что голова у меня была довольно-таки тяжелая…
— Это ты, балагур? Мы не видались с тобою добрых десять тысяч лет! Доведи же до конца рассказ о своих похождениях, да не упускай ни одной подробности — того и гляди, это поможет мне опять заснуть.
— Вначале, увидев, что я пребываю под своим колпаком в полном одиночестве, я почувствовал себя околпаченным. Все прочие сновидцы отчалили без лишнего шума, что, впрочем, было мне совершенно безразлично, ибо я спал таким крепким сном, что никакой шум не мог достигнуть моего слуха. Мне пришло в голову, что за время столь продолжительного послеобеденного отдыха обо мне вполне могли позабыть; объятый нетерпением, я с такой силой бросился на стенки моей прозрачной темницы, что мы вместе — я внутри, а колпак снаружи — покатились по паркету. Хорошо еще, что колпак этот был изготовлен из гибкого, эластического и небьющегося стекла, изобретенного патагонцами, благодаря чему я ударился не больше чем человек, который падает с постели в халате, подбитом ватой. На шум прибежал дежурный ученый в сопровождении помощников и, выяснив из моего дела, что я честно проспал положенные десять тысяч лет, и даже с небольшим излишком, любезно выправил мне паспорт, позволявший следовать куда глаза глядят. Он даже не потребовал представить свидетелей, которые бы удостоверили мою личность, что оказалось весьма кстати, ибо отыскать этих свидетелей мне было бы нелегко. Я же в обмен на паспорт подписал для отчетности составленную по всем правилам расписку в получении моей особы, подтвердив, что оная была мне возвращена в целости и сохранности, in ossibus et cute[114], по истечении заранее установленного срока в десять тысяч лет, здоровой, невредимой и хорошо сохранившейся, иначе говоря, без ущерба, порчи и поломки, что, в соответствии с законом, засвидетельствовали присяжные оценщики; таким образом, мы с дежурным ученым покончили дело к обоюдному удовольствию, и я уже собирался с ним проститься, как вдруг, ухватив меня за рукав, он произнес:
— Погодите-ка еще минутку, старина; вы, европейские доктора, должно быть, знаете всё на свете или около того.
— Я знаю больше, чем всё на свете, — возразил я, — ибо я член всемирной миссии совершенствования.
— Превосходно, — отвечал он. — Столько нам не требуется. Нас интересует, разбираетесь ли вы в медицине? Невелика премудрость.
— В медицине я разбираюсь настолько, насколько нужно, чтобы вылечить человека, если, конечно, он назло мне прежде не умрет. Клянусь вам, что в мои времена врачи разбирались в ней ничуть не лучше.
— В таком случае вы-то мне и нужны. Вообразите, что Левиафан Длинный, государь весьма внушительной наружности (ибо росту в нем более сорока локтей[115]), поклялся в душе своей четвертовать нас всех прежде захода солнца, если мы не отыщем врача, который смог бы его вылечить; а вот от чего — от безделицы, от скуки, навеянной торжественной речью, от досады, вызванной неудачным декретом, от придворной болезни, — этого я вам не скажу; однако, как бы там ни было, нас такое положение дел чрезвычайно беспокоит, ибо короли способны на все.
— Как, Вздорике, неужели в этой академии философов не нашлось ни одного врача! — изумился Сумабезбродий. — Куда же, черт возьми, они все подевались?
— Возможно, божественный Манифафа, они отправились на церемонию награждения орденом святого Михаила[116]. Я ведь, если не ошибаюсь, имел честь предупредить вас о том, что остров патагонцев был островом весьма цивилизованным.
— Ты прав, черт подери, я об этом как-то совсем позабыл. Злосчастный Левиафан Длинный, король протяженностью в сорок локтей, — и ни одного самого крохотного доктора, который скрасил бы ему предсмертные мгновения рассказом о последнем театральном бенефисе!
— Не успел я осмотреть колоссального архихана патагонцев, как обнаружил, что указательный палец его правой руки поражен очень запущенной ногтоедой — и пусть кто может, поставит диагноз лучше.
— Смотри не ошибись, Вздорике; ногтоеда на указательном пальце правой руки причиняет острейшую боль, способную свести с ума всякого придурка. Я часто страдал этим недугом в детстве, он-то и помешал мне научиться писать.
— Диагноз, на мой взгляд, подтвердился вполне после весьма тщательного вскрытия…
— Проклятие! — вскричал Сумабезбродий. — Неужели ты дерзнул, в кровожадности своей, вспороть чрево этого Левиафана из-за ногтоеды?
— О нет, государь, я имею в виду всего-навсего то клиническое вскрытие, которому подвергают особ больных, но живых и которое, в ожидании лучшего, не идет глубже кожного покрова. Итак, я поспешил затребовать из секции гельминтологии восемьдесят тысяч пиявок, отличающихся хорошим аппетитом, и приставил их к предмету моих забот[117].
— Хорошенький предмет ты себе выбрал; ведь это был ни больше ни меньше, как архихан патагонцев. Между прочим, бьюсь об заклад, что одну вещь ты забыл.
— Не стану спорить. Те, кто занимаются практической медициной, постоянно что-нибудь забывают. Но что именно имеете в виду вы, божественный Манифафа?
— Безделицу: ты забыл предупредить наследного принца о том, чтобы он готовился вот-вот воссесть на престол. Две тысячи пиявок на один локоть! Дьявол тебя побери, это не столько кровопускание, сколько кровопролитие! Я бы очень удивился, балагур, если бы архихан Патагонии надолго задержался на этом свете после такой процедуры.
— Полноте! всякий архихан по натуре здоров, как бык; я вам ручаюсь, что через полгода он и думать забыл о своей ногтоеде. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой.
— Этот больной был тебе обязан очень многим, о мудрый Вздорике. Хочется думать, что он умер исцеленным.
— Вы коснулись, божественный Сумабезбродий, самой удивительной части моей истории. Больной не умер. Поглотив за полтора года такую кучу укрепляющих средств, что измерять ее следовало бы исключительно огромными гейдельбергскими бочками[118], он, к моему величайшему удовлетворению, сделался благодаря пройденному курсу лечения бодр и здоров, и единственное, что его беспокоило, это, пожалуй, паралич одной половины тела, который сильно затруднял его передвижения, и довольно неприятная хромота, из-за которой он вовсе не мог ходить.
113
Имя заглавного героя восходит к Ветхому Завету, где левиафаном именуется морское чудовище, и к английскому философу Томасу Гоббсу, который в одноименном трактате 1651 года назвал так могущественное государство.
114
В костях и снаружи (лат.); возможно, перефразировка слов intus et in cute (И внутри и снаружи. Персий. Сатиры, III, 30), которые Жан-Жак Руссо поставил эпиграфом к своей «Исповеди».
115
Около 20 метров.
116
Рыцарский орден святого Михаила, основанный в 1469 году и распущенный в 1791-м, был возрожден в 1816 году Людовиком XVIII для вознаграждения научных и литературных заслуг и окончательно отменен после Июльской революции 1830 года.
117
Лечение пиявками в 1810-е-1820-е годы пользовалось большой популярностью (в следующей сказке цикла, «Зеротоктро-Шах», оно упоминается наряду с физиогномикой, френологией и другими модными науками). Оно пропагандировалось во Франции так широко, что вызывало активные протесты (так, одна из книг, выпущенных в 1827 году, носила название «Долой пиявок!»).
118
Гейдельбергская бочка — самая большая из известных бочек для вина; она хранится в подвалах Гейдельбергского замка и вмещает около 200 000 литров.