Три поколения

— Да вы что это, божьи дети, сынки любимые…

— Уходи, сказано! — схватив Анемподиста за воротник зипуна, угрожающе приказал Зотик.

Анемподист Вонифатьич попятился к двери:

— Бес-то… бес-то взыграл в вас… Не ерохорьтесь, посудимся, — насустречь… насустречь подано…

— Нам с тобой пиво не варить и столы не водить, иди, иди со Христом, — вышла на середину избы прямая, строгая Феклиста. — Я-то, дура баба, думаю, что он прилетел ни свет ни заря! Что это он подкатился с подгорелым-то солодом, а он, ишь ты, с какими вестями притурил!

Анемподист уже скрылся за дверью, а Феклиста все еще не могла успокоиться:

— Вдову да сироту безъязыкий только не обесчестит, Июда Искариот!..

Дрожащими пальцами Митя вскрыл объемистый пакет из райкома комсомола. В пакете были инструкции по массовой работе среди беспартийной молодежи, требование отчета о проделанной работе за последний квартал, несколько номеров «Степной правды», большое письмо от Миши Редькина и записка от Бобрышева. Митя бегал глазами по строчкам. Лицо его начинало светлеть и улыбаться.

Зотик и Феклиста, наблюдавшие за Митей, еще не зная чему, улыбались вместе с ним.

— Анемподистушка-то в райкоме был, в райисполкоме, и милиции пороги обивал. Защиты от богоотступника и совратителя Димитрия Шершнева просил! Жаловался, что мы покушение на его жизнь организовали! Всем и каждому показывал царапину на груди. Плакал и стонал. В суд подал, вот идиот старый! Вот прохвост-то! — со смехом рассказывал Митя.

Записка от товарища Бобрышева была короткая:

«Привет! По мерзопакостному старичишке, явившемуся ко мне с жалобами (вор слезлив, а плут богомолен), сужу, что разворошил ты гнездо. Это хорошо. Агента Белобородова предали суду. Нужны доказательства. Надеюсь, подкрепите свидетельскими показаниями. Вьюна вымели. Уверен, что в Козлушке, а еще лучше, если и в Чистюньке, молодежь сколотишь. В кержацких деревнях начинать нужно только с молодняка. — Слова «только с молодняка» были дважды подчеркнуты. — Ты это знаешь, ты найдешь, за что хоть краешком коготка зацепиться. Трущоба, глушь, изуверство — знаю. Тяжело — тоже знаю. Помочь пока некому. Готовимся к райсъезду Советов. Предстоят бои. Сам понимаешь. На тебя же надеюсь. Об остальном напишет Редькин. Твой Бобрышев».

Митя еще раз вслух прочел записку.

— Вот человек! Вон откуда, а видит, как будто жил здесь, — сказал Зотик.

В другом, желтом и тощем, пакете лежала согнутая пополам, напечатанная на осьмушке бумаги повестка на имя Димитрия Шершнева о явке в районный суд 18 декабря с. г. в качестве обвиняемого по делу Сизева (по ст. 19–137 Уг. Код.).

Заглянув в желтый конверт, в его углу Митя обнаружил еще одну повестку, согнутую вчетверо. Вторая повестка была на его же имя о явке в тот же районный суд на 19 декабря, но уже в качестве свидетеля по делу о злоупотреблениях агента госторга Дениса Белобородова (статья 109 Уг. Код.).

Обе повестки, так же как и первое письмо, Митя прочел вслух.

Лица Зотика и Феклисты посерели.

— С сильным не борись, с богатым не судись. На богатого доказывай, а сам в тюрьму садись. Засудят они тебя, Митенька. Эдакий ведь он богословец!

Феклиста уже готова была оплакивать Митю.

Митя посмотрел на числа повесток, на Феклисту, на Зотика и звонко расхохотался.

— Восемнадцатого они меня судить будут, а девятнадцатого в качестве свидетеля допрашивать! Вот судьи-то! Вот это судьи!

Много времени потратил Митя, пока успокоил Феклисту и Зотика и доказал им, что теперешний суд не на стороне богатого, как это было раньше.

В глубине души Феклиста осталась при своем мнении, хотя и сделала вид, что поверила Мите. «И так ему, сердешненькому, нелегко».

Письмо в замасленном синеньком конверте от «богоданного» батюшки Митя взял последним: оно помимо воли вызывало отвращение и страх. Митя не мог объяснить причины этого страха, он чувствовал, что вот сейчас, вскрыв конверт и заглянув в письмо, он дотронется до чего-то гадкого, скользкого и холодного.

«Димитрий Денисович Белобородов… Димитрий Денисович…» Митя опустился на скамейку, разорвал письмо надвое и, не находя сил скомкать, швырнул его в пылающую печь. Феклиста ахнула. Зотик удивленно посмотрел на Митю и с сожалением сказал:

— Надо бы прочитать. Митьша, бросить всегда успел бы.

Митя чувствовал, что ни Феклиста, ни Зотик не смогут сейчас понять, почему он швырнул письмо в огонь. И он, стараясь казаться равнодушным, сказал:

— Не верю я ни одному слову ни этого мошенника, ни того. А раз не верю, и мараться о них не стоит. У нас и без гадостей иных забот много, а тут еще всякой дрянью душу тебе засорять будут. Понимаешь, Зотик, ну не хочется, ну не могу я дотронуться… Ну, понимаешь, противно, как до жабы…

— И вправду, разве не обидно? — вмешалась Феклиста, увидев побледневшее лицо Мити и жалко дрожащие от обиды, как у ребенка, губы. — Хоть и до тебя доведись, Зотик. Сирота да вдова — что камень при дороге, и каждая-то собака норовит на них ногу поднять. Отчишка нашелся, сынка разыскал, когда туго пришлось, когда сын в чужих людях взрос! Да я бы эдакого отца сырым изжевала: не заступай дороги, кобель шелудивый! И этот тоже — сладкоречивый благовестник!

Участие Феклисты, возмущение Зотика и его наступление на Анемподиста успокоили Митю. Он уже чувствовал близость простого и четкого решения и ждал, что вот оно придет к нему неожиданно и сразу же внесет покой и ясность в встревоженную его душу.

Глава L

Как ни старался Митя успокоить Зотика и Феклисту и показать вид, что он не боится ни суда, ни Анемподиста, но все же на душе у него было невесело. Правда, ему очень льстило, что сам Бобрышев посылал его в Чистюньку организовывать ребят в комсомол, но приходилось оставить артель и Козлушку, и, кто знает, вернется ли он сюда к Зотику, Терьке, Амоске, Вавилке, к доброй Феклисте и к молчаливому Мокею. Всем сердцем привязался он к этим людям.

Митя решил назавтра же собрать всю артель, сделать отчет и поделиться с ребятами своими сомнениями, печалями и радостью.

Как и в первый раз, на собрание пришла почти вся Козлушка, и в избе Феклисты стало тесно и душно. Не было только Зиновейки, Анемподиста и его дочерей.

Митя говорил долго, волнуясь; в горле у него сохло.

— Так вот, друзья мои, — закончил он свой доклад, — судите теперь сами. Решайте!

И сел. От волнения ему казалось, что лавка под ним зыблется, что лица козлушан раскачиваются из стороны в сторону, как деревья под ветром.

«Чего я так волнуюсь? — спрашивал себя Митя, прислушиваясь к стуку сердца. — Может быть, я вношу излишнюю страстность в это дело, может быть, повестки в суд, жалобы Анемподиста, происки и козни старого плута не стоят и выеденного яйца?»

Митя вытянул ноги и приготовился слушать, что скажут козлушане. То, что произошло вслед за его словами, он никак не мог потом последовательно записать в свой дневник. Говорили все, начиная от вдов Козловых и кончая знахаркой Селифонтьевной. Амоска, вскочив на лавку, надрываясь, кричал:

— Всей Козлушкой за Митьшу! За Ми-и-тьшу-у-у!

Терька предлагал ехать в район всей артелью.

— А я не это же ли думаю, ребятушки… — сказал Вавилка.

Но спокойней и обстоятельней всех заговорил Зотик:

— Товарищи! Ребята артельщики! Все тут обо всем говорили, и кричали, и руками размахивали! И мне тоже охота было погрозиться кулаком. Но я считаю — другое: чтоб всей стеной, везде и всегда с Митьшей заодно. Митьша мне днем сказал, что уедет в Чистюньку, ребят чистюньских сбивать в ячейку. Из райкома ему об этом написали. И я весь день об этом думал. И уж так-то я думал, ребятушки, как никогда, кажется, не думывал. И вот что я надумал, послушайте.

Зотик замолчал, передохнул немного и снова заговорил:

— Куда мы без него, товарищи артельщики? То есть, хоть ложись и помирай наша артель. Раньше дедынька ему еще помогал, а теперь без них покукует, покукует артель и кончится. И вот что я надумал, братцы артельщики: нечего нам Митьшу в чужие люди отпущать, а надо самим в ячейку сбиваться, и тогда, я думаю, Митьша от нас не уйдет, а с нами останется…