Страница 73 из 91
И споры наши рассудит время в своем ареопаге будущего, но как бы оно там ни рассудило, единственное, что оно, несомненно, скажет о наших художниках сцены первого сорокалетия, что это были революционеры, новаторы, люди высоких побуждений. Охотников доказывать обратное на наш век хватило. Они в своем искусственном гневе «разоблачительства» волей–неволей принижали длительную и плодотворную работу партии в рядах советской интеллигенции. Но где они, эти охотники?.. А советские художники пришли к сорокалетию Октябрьской революции в невиданном идеологическом единстве, какого не могло быть в начале революции и не могло быть даже в 30‑х годах.
4
Сколько бы мы ни пеняли на себя за наши горькие ошибки и непростительные неудачи, но на земле появилось новое, советское сценическое искусство, которое вот уже сорок лет добросовестно и бескорыстно служит своему народу и соизмеряет свои достижения и неудачи с интересами народа.
Увы, мы слишком часто и по любому поводу повторяем вещи, которые для каждого из нас являются священными и сокровенными. От этого драгоценные понятия теряют свою силу. И если я сейчас повторил то, что составляет наши величайшие убеждения, то сделал это как естественный итог моих давних наблюдений и размышлений.
Человеком, олицетворяющим в полной мере лучшие черты художника советской эпохи, был Б. В. Щукин. Я не стал бы этого утверждать, если бы не знал лично Бориса Васильевича Щукина. Мой первый дебют в театре был отмечен его участием, которое позволило мне узнать его близко. Борис Щукин и в жизни и на сцене был велик как типическое явление своего времени. Я вижу часто это всегда неизъяснимое «что–то», что–то щукинское, то в одном, то в другом нашем современном актере. Наверно, современники Мочалова и Щепкина тоже видели это неизъяснимое «что–то», что–то мочаловское и щепкинское, в современных им актерах. Я Качалова не видел до 1925 года, но, увидевши, изумился оттого, что будто не раз встречался с ним на провинциальной сцене.
Человеком другого поколения был Вл. И. Немирович — Данченко. Щукин играл роль Ленина, а Немирович — Данченко учил артистов своего театра, как надо играть роль Ленина. Может быть, где–нибудь я уже рассказывал об этом, но факт таков, что рассказ о нем можно повторить.
…Шла репетиция в так называемом новом актерском фойе на третьем этаже Художественного театра, и по ходу репетиции зашла речь о том, каков Ленин, как его играть, имея в виду эпоху разрухи и голода.
При Немировиче — Данченко на репетициях всегда словоохотливые актеры как–то скупились на слова, стихали. Говорили мало, стараясь сказать главное, что думали о Ленине. Говорил и я, хоть постановщик чуть ли не запрещал обращаться к автору с вопросами. Но все–таки я что–то говорил, что было уже написано в тексте пьесы и, наверно, ничего неожиданного не давало.
Неожиданную мысль высказал Владимир Иванович.
— Он гневный… — сказал он исполнителю и несколько раз повторил с интонациями, ему одному присущими, — гневный, гневный.
«Как? — думалось мне тогда. — Ленин на прогулке… настроен хорошо… мечтает… как же гневный?»
И Немирович — Данченко горячо и убежденно объяснил свою мысль, свое режиссерское раскрытие образа:
— Это гнев великого революционера, преобразователя, строителя нового общества.
Нельзя цитировать по памяти, но за точность мысли я могу ручаться. Он широко и вдумчиво говорил о том, что Ленин не мог без гнева видеть ужасающую нищету, разруху, голод, он говорил о высоком революционном гневе, который составляет пафос работы Ленина. И когда мы, изумленные, с трудом понимали, что это за особый высокий ленинский гнев, он поднимался и показывал, как надо выразить артисту это сквозное и главное в ленинском образе.
Конечно, он был великим мастером мгновенно показать тот образ, который он выносил в своем громадном воображении. Мы буквально оцепенели… Аплодировали или нет, не помню, потому что мы не раз не могли удержать себя от рукоплесканий на его репетициях. Но помню, как тогда Борис Ливанов глянул на меня, и его выразительные глаза прямо говорили: «Какие все–таки мы маленькие».
Был ли режиссер похож портретно на Ленина — не в этом сущность. Он был в своем искусстве преображения великим человеком, душа которого кипела гневом… Нет, память мне подсказывает, что это величие было ленинским, характерным, единственным по самобытной выразительности. А иначе — чему бы изумляться? И с того дня для меня Владимир Иванович сделался столь же дорогим, столь же чтимым человеком, каким был Борис Васильевич Щукин. Я знаю, сколько надо передумать, пережить и перечувствовать, чтобы хоть на одно мгновение дать образно, пластически понять актерам, каким был Ленин, как его образ может воссоздать искусство.
5
Мне хотелось выхватить из своей почти тридцатилетней жизни в советском театре то особенное, что делает театр советским, и то, когда–то очень взволновавшее меня, что остается важным по сей день.
По моему горячему убеждению, важным остается, что все большие начинания советских художников театра шли от народной жизни. Когда Александр Афиногенов писал своего «Чудака», а МХАТ II ставил эту пьесу, театр ломился от зрителей, потому что пьеса была жизненной, а не надуманной, задевала за живое и вела человека к борьбе за лучшую действительность, а не уводила от действительности. Когда Константин Симонов, почти через двадцать лет, написал своего «Парня из нашего города» и театр Ленинского комсомола поставил эту пьесу, повторилось все, что делал со зрителем афиногеновский «Чудак».
Стихийно, может быть, чутьем людей, влюбленных в свою жизнь, мы — то есть молодые авторы, постановщики, актеры — создавали теорию, краеугольным камнем которой являлось позитивное начало жизни, ведущий, сильный, достойный восхищения новый человек; а вокруг него группируются другие лица драмы по всем законам.
Жизнь беспредельна. Можно бесконечно видоизменять сюжеты пьес в соответствии со временем, которое диктует современные ему сюжеты, но утрачивать принцип ведущей роли позитивного начала, по–моему, означает уход от лучших наших традиций.
Зло остается злом. Позвольте говорить элементарно. Без зла нет драмы, без борьбы нет действия, искусство воспевания есть ода, дифирамб, торжественное послание — все это так, и переделать этого нельзя, а главное, переделывать не нужно. Но если зло ведет, главенствует, определяет драму, а добро страдает, страдая борется и побеждает, то что тут нового? И во всем мире так. И сто лет тому назад на этот лад писались драмы.
Знаю, как бесконечно сложно создается новое, как трудно драматургу дается позитивный элемент. Советский театр, советский кинематограф тем и знамениты, что они открыли двери в перспективный мир, в котором поднялся во весь рост прекрасный человек. Все наше будущее в этом перспективном мире, который есть социализм, есть коммунизм, есть новая эра человечества.
1957
Заметки о книге Герберта Уэллса «Россия во мгле»
Хорошо, что книга Герберта Уэллса «Россия во мгле», впервые изданная в Советской России при жизни Ленина, вышла вновь огромным тиражом. Надо эту книгу всячески рекомендовать нашей молодежи, как интересный, очень поучительный и современный в этом смысле литературный документ начала 20‑х годов, вызывающий большие и серьезные раздумья.
Наши молодые люди Уэллса начинают читать рано, еще в школьные годы, привязываются к нему, любят его не только за поразительную фантастику, но и за живой, светлый ум, пронизывающий его великие фантазии. Я не боюсь слова «великие» потому хотя бы, что такой роман, как «Борьба миров», есть поразительное предвидение будущего, если, конечно, это произведение не понимать в буквальном смысле слова, как войну марсиан с людьми Земли. Поэтому молодых читателей должны будут заинтересовать хотя и искренние, но странно противоречивые самодовольно–заносчивые, в общем трагикомические суждения знакомого им с детства писателя. Но, что самое главное, эти суждения должны непременно научить кое–чему… во всяком случае, остеречь от риска попадать в жизни в положение наивных и смешных «пророков».