Страница 43 из 45
«Вы меня извините, товарищ директор, но мой внук мне дороже всего. Пусть он немного непослушный и иногда позволяет себе всякие фокусы, но теперь дело не в этом! Он исчез! Я должен его найти! Скорее, скорее давайте искать мальчика!»
Все эти прекрасные мечты проносятся в голове быстро, за это время Регина Геннадьевна успевает только сказать деду:
— Садитесь, пожалуйста.
Она указывает деду на стул, а Муравьеву она сесть не предлагает. Взгляд Регины Геннадьевны не предвещает ничего хорошего.
И вот она уже вдохнула побольше воздуха, чтобы начать говорить. Сейчас она скажет и про кирпичную стену, и про теннисный мяч, который совершенно нечаянно на математике отлетел в окно и расколотил стекло. Она расскажет обо всем. Это совершенно ясно. А чудеса можно придумывать сколько угодно. Но в жизни чудес не бывает...
И, как только Муравьев так подумал, чудо случилось.
Регина Геннадьевна успела произнести только:
— Я хочу вам сказать...
И в это время в дверь энергично постучали. Стук был четкий и нетерпеливый.
— Можно к вам?
На пороге кабинета директора стоял человек, увидев которого Муравьев закрыл глаза и подумал: «Теперь уж совсем все кончено». На пороге стоял злой старик собственной персоной.
Как он попал сюда? Почему именно в этот самый час, когда Муравьеву это было особенно некстати?
Старик был в своем неизменном кожаном пальто, он опирался на толстую палку, вид у него был очень свирепый. Муравьев понял, что теперь он погиб. Погиб навсегда. Злой старик, конечно, пришел жаловаться на Муравьева. Сейчас он все расскажет.
Когда все, перед кем ты провинился, объединяются против тебя, когда все они в одно и то же время оказываются в одном и том же месте, то тут твое дело совсем плохо.
Муравьев стоял молча, втянув голову в плечи. Его лицо выражало при этом укоризну: «Вы взрослые, а я ребенок. Что вы все на одного-то налетаете?»
И тут случилось то, чего никак нельзя было ожидать. Случилось такое, о чем Муравьев будет помнить очень долго, может быть, всю жизнь.
Злой старик вдруг закричал громким голосом:
— Юра! Юра!
Он кинулся к деду. А дед кинулся к злому старику. Они, совершенно забыв о директоре Регине Геннадьевне и о Муравьеве, стали обниматься, хлопать друг друга по плечам. Потом злой старик всхлипнул, и дед тоже достал платок и стал вытирать лицо.
— Сколько лет не виделись! — сказал злой старик.
— Тридцать пять, вот сколько! С самого госпиталя!
— Вася! Вася!
— Юра! Юра!
Они мотали своими седыми головами. Они вертели друг друга за плечи, чтобы получше рассмотреть.
— Поговорить надо, пошли ко мне, — сказал дед.
Регина Геннадьевна сердито постучала ключами по столу, но они ее не услышали. Ни дед, ни злой старик даже не обернулись.
— А помнишь, как ты победу проспал? Помнишь?
— Помню. А помнишь, какие у тебя были усы? Ты мне первый про победу сказал. А как ты живешь?
— А ты как живешь?
— Пошли?
— Пошли.
И они идут к двери, продолжая хлопать друг друга по спинам.
А Регина Геннадьевна говорит:
— Товарищи! Одну минуту.
Но ее голос звучит неуверенно. Они ее не слышат, они уже ушли.
И Муравьев выскальзывает вслед за ними из кабинета.
Они сидели на кухне, дед и злой старик. И каждая фраза начиналась с одного и того же: «А помнишь?»
Дед сказал:
— Это мой внук, познакомьтесь.
И злой старик подал Муравьеву руку:
— Натрускин, очень приятно.
Он ни слова не сказал о том, что они с Муравьевым встречаются не в первый, раз. И Муравьев тоже сказал:
— Муравьев, очень приятно.
— Он у меня хороший парень, — сказал дед, — в основном.
Потом Муравьев пошел спать, а они говорили почти до утра.
И дед запел свою любимую военную песню: «Горит свечи огарочек...» А старик Натрускин стал подпевать.
— Это подумать только — тридцать пять лет прошло, пролетело, — сказал Натрускин. — Как ты жил, Юра?
Дед помолчал, помолчал, потом ответил медленно:
— Жил, одним словом. Учился в университете на химическом, работал много. Жена, дети, внуки. Сын с невесткой сейчас в Бельгии, я — с внуком, а жена дома. Болеет что-то последнее время моя Валентина, ноги подводят. Старое ранение.
— Помню, девочка из вашего двора. Она писала тебе тогда каждый день, весь госпиталь знал: «Муравьеву опять письмо».
— Валентина. Самый большой друг с самого детства. Я и не знал сначала, какая она, Валентина. Понимаешь, Лиля — одно, а Валентина — другое. Она все понимает — и боль, и память, любой груз с ней легче. А девчонкой была — любила говорить: «Я своим умом живу с шести лет». Самостоятельный человек, Валентина.
Они опять помолчали. Потом Натрускин сказал:
— Помнишь сестру из госпиталя, Зину? Беленькая, кудрявая? Помнишь?
— Как же, помню. Она, по-моему, на тебя все поглядывала.
— Поглядывала. И я на нее загляделся. Так мы с ней и не расставались с самой Германии.
— И сейчас вместе? —спрашивает дед.
— Нет, Юра, не вместе. Умерла Зина два года назад. Детей у нас не было, и живу я один.
— Да, целая жизнь прошла. А зачем ты, Василий, в школу приходил? Меня вызвали внука ругать. А ты зачем пришел?
— Я пришел одну вещь отдать. Теперь уж завтра передам внуку твоему. Завтра воскресенье. Сегодня уже. Смотри, светло совсем.
...Утром, когда Муравьев просыпается, он слышит голоса:
— А помнишь?..
— Помню. А ты помнишь?..
Потом они все вместе завтракают. И тут Натрускин выходит в переднюю, достает из кармана своего кожаного пальто сверток и передает его Муравьеву:
— Возьми. Это я у себя разыскал для школьного музея.
Муравьев разворачивает сверток. Перед ним солдатская пилотка. Выгоревшая пилотка со звездочкой.
— Годится для вашего музея? — спрашивает Натрускин.
— Еще бы!
Муравьев вертит в руках пилотку. С красной звездочки облупилась эмаль. Пилотка пахнет нафталином; Муравьев гладит пилотку ладонями, потом надевает на себя.
— Сын полка, — говорит дед. — Послушай, мой обожаемый внук, откуда Натрускину известно про ваш школьный музей? Чувствую некоторую неувязку.
— Ну, дед, если рассказывать, надо долго рассказывать. А так нечего и рассказывать.
— Ну-ну, — покладисто отзывается дед; Муравьеву кажется, что в глазах у деда мелькает какой-то веселый зайчик. — Василий, нарежем еще колбасы? И чайку погорячее, а?
Они пьют по третьему стакану чая.
В это время раздается звонок в дверь.
— Кто это с утра пораньше?
— Почта, наверное.
Муравьев бежит открывать.
Это не почта. В квартиру входят Катаюмова, за ней Костя, Валерка, Борис с Сильвой на поводке.
Сильва сразу хватает в зубы тапочек и начинает яростно трепать его.
— Бессовестный! — говорит Катаюмова прямо с порога. — Врун нечестный! Мы ищем, мы мучаемся, а он над нами смеется!
— Ты чего, чего? — Муравьев отступает от них. — Когда я вам врал-то?
— Кто письма написал? Думаешь, не знаем? — налетает Катаюмова.
Валерка говорит:
— Собака все понимает. Она записку понюхала и прямо к твоему дому привела. Собаку не обманешь. Признавайся, Муравьев, чего уж. Разыграл нас с этим Г.З.В.
— Мы теперь знаем всё, — говорит Костя. — Пишущая машинка — вон она стоит, на столе.
— Ну и что? — Муравьев совсем растерялся. — Мало ли пишущих машинок стоит на столах? При чем здесь я?
Они стоят в коридоре, только Сильва, учуяв запах колбасы, пошла на кухню. Там смолк разговор, тихо на кухне.
Костя говорит веско:
— Вот как мы тебя нашли. Мастерскую пишущих машинок на проспекте нашли? Там моя мама работает. И она мне сказала: «Ваш Муравьев эти письма печатал. А машинка была недавно в починке. И адрес на квитанции». А ты все отпираешься.
— Бессовестный! — говорит Катаюмова. — Говори сейчас же, что это все ты писал. Еще про планшет наврал...
Борис заступается:
— Фантазия — не вранье. Не знаешь, а говоришь.