Страница 24 из 41
Покуда психологи спорят, существует ли предмет исследования, изучение его все-таки идет. У нас этим занимается, по существу, один человек — московский психолог, кандидат психологических наук Вероника Нуркова. Вместе со своими студентами и аспирантами на факультете психологии МГУ и в тесном обшении практически со всеми существующими в мире специалистами по предмету Вероника исследует структуру и механизмы автобиографической памяти и разрабатывает «автобиографический» метод в психотерапии, основанный на работе с памятью, на переосмыслении человеком прожитой жизни.
— Конечно, и философы, и вслед за ними психологи занимаются памятью уже не первое столетие, — говорит Вероника. — Но дело-то в том, что речь все это время шла совсем о другой памяти! Память о собственной жизни — совершенно особая система знаний. Она даже организована принципиально иначе, чем память о мире, так называемая семантическая. Ну, если совсем просто, семантическая память строится по схеме «мир и я». Поэтому что требуется от воспоминаний? Точность, логика, связность, объективность... Здесь память как бы отвечает на вопрос: «Как это устроено на самом деле?» А в автобиографической — прямо наоборот. Схема здесь вот какая: «Я (с большой буквы) и мир». Значит, главный вопрос, который надо выяснить: «Как мир относится ко МНЕ?» И тут вступают в действие совсем другие закономерности и принципы...
«ЗС»: — И что, на содержаниях памяти это тоже сказывается?
В. Н.: — Еще как! И на содержаниях, и на том, как они переживаются. Прежде всего, конечно, это воспоминания очень пристрастные, но иначе и быть не может. И более того, они ко всему прочему кажутся человеку еще и чрезвычайно достоверными. Ну как же, в самом деле, могло этого не быть, как же могло быть иначе, ведь я же ПОМНЮ! Тут-то и начинается парадокс: точность у таких «достоверных» воспоминаний на удивление низкая. Еще в 1935 году, когда ни о какой автобиографической памяти как особом предмете изучения и речи не заходило, американцы провели исследование: 252 женщины должны были рассказать о своей беременности, рождении ребенка и особенностях его раннего развития. Казалось бы, события важные — дальше некуда, и помнить такие вещи они должны были во всех подробностях. Ничуть не бывало. Когда рассказы этих матерей сравнили с медицинскими картами, где все было записано, оказалось: воспоминания крайне недостоверны. Матери занижали или завышали вес собственных детей почти на 20 процентов, не могли точно сказать, сколько времени тратили каждый день на уход за ними, здесь ошибка вообще доходила до 41 процента.
«ЗС»: — Ну, неспроста, наверное?
В. Н.: — Именно. Они вспоминали разное и по-разному в зависимости от того, как в момент воспоминания чувствовали себя они сами и их дети. Или вот вам другой пример: шведский психолог Кристиансон просил 36 испытуемых вспомнить убийство Улофа Пальме - в свое время оно потрясло всю Швецию. Вспоминали они об этом трижды с интервалом в год. Сравнили записи, и что же оказалось? Факты вспоминались более-менее те же самые, но вот детали ситуации и переживания каждый раз получались разными. И менялись они, что характерно, не от политической переоценки события, а опять-таки в зависимости от состояния испытуемого и особенностей его жизни.
Эдгар Эйде. «Под орлом», 2953
Человеку обыкновенно и в голову не приходит, что помнит он не столько то, что было, сколько то, что он помнит.
«ЗС»: — Это что же получается: чем более событие важно, тем более искаженным оно потом вспоминается?! Раз воспоминание работает на личные смыслы вспоминающего, оно, выходит, от этих смыслов попросту зависит?
В. Н.: — Автобиографическая память, конечно, эгоцентрична, но вот искаженной ее, на самом деле, я бы не назвала. Скорее напротив — это память в своем роде единственно верная! Человеку ведь по большому счету не то прежде всего важно, как мир «объективно» устроен. Его волнует, как этот мир влияет на его единственную, неповторимую жизнь! Понятно поэтому: как он эту жизнь чувствует сегодня, так он ее и вспоминает. У всех этих «неточностей», на самом деле, есть своя точность и свои задачи.
«ЗС»: — И какие же?
В. Н.: — Множество и внутренних, и внешних. Ну, во-первых, конечно, это поддержание связей с другими. Через память человек себя вписывает в общее прошлое семьи, народа и так далее: «Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались», и все такое прочее. С другой стороны, с ее помощью он и понимает, и создает самого себя: собственную уникальность, преемственность разных своих образов и состояний... Меняются задачи — разное извлекаем из памяти.
«ЗС»: — Значит, люди с разным душевным устройством тоже помнят себя по-разному?
В. Н.: — Мы выделили в отношении людей к своему прошлому два типа: «беглецов», или «страусов», и «охотников» — кстати, в каждом человеке есть оба в разных пропорциях. «Страусы» используют прошлое как убежище. Они окунаются в него, как в эмоциональный ресурс: «Все было так прекрасно, и я был таким молодым, и деревья были такие зеленые, и колбаса была 2 рубля, и девушки были прекрасны»... Конечно, это, с одной стороны, нормально: это человеку просто жить помогает. Но, с другой стороны, чтобы действительно видеть свое прошлое таким бесконфликтным, нужно на него смотреть через розовые очки, а на самом деле, лучше его вообще не вспоминать: решить один раз, что оно прекрасно, и больше к нему не возвращаться, потому что, если вернуться всерьез, что-то непременно разрушится.
«Охотники», наоборот, относятся к своему прошлому очень аналитично, а к самим себе при этом даже беспощадно. Им непременно нужно точно знать, «как» и «почему» это было «на самом деле». Поэтому они все время переживают заново старые травмы, беды, утраты — они позволяют им возвращаться. Для этого нужна известная смелость. Кроме того, такой тип памяти, безусловно, связан с когнитивной сложностью внутренней жизни, с рациональным, жестким мышлением. В «страусы» часто попадают невротики. Однако «охотников», которые «желают знать», я бы тоже не идеализировала. На почве их въедливого отношения к собственному прошлому могут возникать неврозы, зацикленность на каких-то единичных событиях, которые постоянно «циркулируют» всезнании и не отпускают человека. В конце концов, это тоже несвобода.
«ЗС»: — Разлад отношений с прошлым — верный признак душевного неблагополучия, да?
В. Н.: — Ну, разумеется, если человек не ладит со своим личным прошлым, это мешает его нормальному осуществлению. Но и наоборот: когда мы переживаем кризис, связи с прошлым тоже расстраиваются практически всегда. Один из самых распространенных симптомов посттравматического стрессового расстройства, знаете, какой? Прошлое становится как бы недоступным. Травму человек помнит, то, что после, тоже помнит прекрасно, но все, что было до травмы, уходит.
Мы с моей аспиранткой Ксенией Василевской проводили исследование в тюрьме на людях, которые попали туда неожиданно и оказались, таким образом, в психологически совершенно невозможной для себя ситуации. Что с ними происходит в ситуации такого стресса? Ведь у них еще и идентичность при этом подвергается испытанию на прочность...
Оказалось: они теряли связь с собственным детством. Не могли его вспомнить. В среднем человек начинает себя вспоминать лет с четырехпяти. А у этих людей средний возраст первого воспоминания в жизни — 13- 14 лет! То же, что было раньше, - ну, не то чтобы они вовсе не могли этого вспомнить. Если им специально говорили: «А ты помнишь, как тебе было три года?», вспоминали, конечно. То есть это не ретроградная амнезия так называемая, когда человек в буквальном смысле теряет память, если его по голове стукнуть чем-нибудь. Нет, факты-то они могли вспомнить, но им казалось, что это им не нужно. Они функционально не могли пользоваться этим ресурсом.